У Сакуры вид нездоровый: лиловые тени под глазами, отёкшие и воспаленные веки, кожа бледная, натянутая от сухости, чуть шелушащаяся на скулах – взгляду Саске это заметно даже на расстоянии нескольких шагов.
Местность вокруг растоптанная и безлесная: бескрайняя степь до самого горизонта, рассеченная надвое узким серпом тропы. А вверху, в синеве неба, вовсю плещется солнце: уже перевалило за полдень, тени съёжились, в прогретом воздухе распустился запах разнотравья.
Говорить им с Сакурой не о чем. 
Они не друзья и, Саске уверен, никогда ими не были. Все, что есть между ними – душное, звенящее молчание и редкие, не чаще раза в месяц, общие миссии. Будь у него возможность, он бы на них и вовсе не ходил. 
Потому что с недавних пор появилось кое-что ещё. 
Сакура замечает спешащего к ним Наруто: улыбается ему, едва раскрывая обмётанные губы, вскидывает тонкое запястье во взмахе, чтобы поприветствовать. Саске следит за ней краем глаза, не поворачивая головы. Без интереса, от скуки. Пара мгновений – и Сакура одергивает руку, прижимает ко рту стиснутые в кулак пальцы. Её скручивает приступом, сгибает пополам: угловатые плечи сотрясаются, доносится тихий сдавленный кашель. Саске уже знает, что будет дальше. Он отводит взгляд, чтобы не видеть красно-белые лепестки, скомканные в её дрожащей ладони. 

***
Сакура помнит тот день, когда всё изменилось. 
Помнит, как проснулась на заре от резкого, болезненно бьющего по глазам света и поняла, что её окружает неотвязный аромат гвоздики. Гвоздика – и несмолкающие мысли про Саске в голове. 
Распахнутое в раннюю весну окно, фотография под бликом стекла, вся комната её детства, знакомая до последней мелочи на полке – всё казалось неуловимо другим, странным. В груди поселилась обжигающая теснота, для полноценного вдоха не хватало объёма лёгких. 
То утро принесло с собой первый кашель с привкусом крови и первые измятые лепестки: самые настоящие, белые с алой зубчатой каймой и крапинками-прожилками.

Чтобы найти хоть какую-то информацию о собственном недуге, Сакуре пришлось перебрать добрую половину медицинского раздела в библиотеке, пока в одном из справочников, наконец, не встретилось описание схожей симптоматики. Справочник был увесистым, с мягкими потёртостями на обложке, с загнутыми углами пожелтевших от времени страниц. Даже навскидку, очень старым, ещё времён Первой мировой войны шиноби. На нужном развороте навсегда застыла пара выцветших пятен крови и крошечная высохшая незабудка – молчаливое напоминание о чьей-то безответной, давно умершей любви. 
Читать о цветах, растущих в лёгких, о кашле с примесями кровавых хрипов и лепестков, о целых клубках из стеблей, бутонов и исторгнутых внутренностей было странно и страшно. Даже ей, опытному медику, повидавшему за время врачебной практики всякое, это казалось каким-то наполовину сказочным бредом. Согласно книге, перспективы для больного были неутешительными: ни о какой панацее речи не шло, помочь могла лишь взаимность либо охлаждение чувств. А значит, в её случае это было фактически неизлечимо. 
Раскрытый справочник так и остался лежать на столе в пустом читальном зале. 
По дороге домой она видела Саске, всего на пару мгновений, – его широкоплечий тёмный силуэт быстро исчез в конце улицы – но хватило и этого. 
Боль в груди пошла по нарастающей, горло сдавило медным удушьем, ко рту подкатил ком цветов. Сакура не помнила, как добралась домой, роняя измазанные кровавой слюной лепестки, не помнила, как проскользнула мимо родителей и оказалась за запертой дверью собственной комнаты, под жарким одеялом. Зато помнила, как выпустила наружу все цветы вместе с влажным булькающим кашлем, пропитавшим насквозь подушку. Помнила, как её трясло, швыряло по постели, выворачивало красно-белыми сгустками: лепестками, бутонами, целыми ветками гвоздики. Игольчато-острые листья царапали язык и внутреннюю поверхность щёк, узловатые стебли переламывались прямо в глотке – их приходилось вытягивать перепачканными кровью пальцами. Цветы были везде: они падали на простыни, сыпались на пол, путались в волосах. На всём, к чему они прикасались, расцветали алые пятна.

***
Сакура кашляет.
И для Саске не секрет, что причина в нём. По правде говоря, это уже ни для кого не секрет: о неразделенной любви Харуно не треплется разве что ленивый.
В деревне Сакуру жалеют. Провожают долгими сочувственными взглядами её неестественно прямую спину, вздыхают ей вслед. Всюду, где она ступает, её преследует шелест перешёптываний и сладковатый аромат гвоздики, вьющийся в воздухе шлейфом. Сакура даже не идёт – плывёт, легкая, истончившаяся чертами. Её силуэт – ломаный набросок кистью на рисовой бумаге: кажется, ещё немного, и сквозь неё на просвет можно будет увидеть солнце... Если окровавленные бутоны не проклюнутся раньше.
Саске интересно. Он пытается найти в себе отголоски жалости, какого-то человеческого сочувствия, но не находит ровным счётом ничего. 
Наруто с докучающим постоянством таскается к нему домой, пытается вывести его на разговор: он знает, что дом клана Учиха для Саске священен, что он не станет затевать драку в этих стенах, и пользуется этим с наглой беззастенчивостью. Саске сидит на энгава, его свешенные ноги по щиколотку утопают в цветущем вереске, разросшемся буйно и бесконтрольно, выкрасившем половину некогда зеленого сада в грязно-лиловый. И пока Наруто говорит, убеждает, пытается взывать к совести, повышает голос, срывается на крик и, – наконец, его любимое – почти умоляет, Саске точит катану, не произнося ни слова, не поворачивая головы. 
Саске все равно. Ему ни к чему неприятности любого рода: с Наруто, с Хокаге в лице Какаши, с Сакурой. Особенно – с Сакурой. Сталь в его ладони поёт в скорбной тишине, шлифовальный камень скользит вдоль лезвия, высекает одинокую искру.
– Кстати, – всё же подает голос Саске, – это заразно?
Наруто молчит долгие полминуты.
– Какой же ты мудак, – наконец, бросает он и уходит, с грохотом задвинув за собой сёдзи.
Саске нечего ему возразить.
Он думает о том, что кое-кому следовало бы уже научиться терять друзей. Всё-таки, не впервой.
Наруто уходит, и Саске остаётся один в опустевшем доме, оглаженном временем, пахнущем благородной старостью и пылью дней, побитом короедом, но всё ещё живом, не растерявшем былого величия. Под изогнутым выступом крыши сгущаются тени, очертания колонн тяжелеют, напитываясь вечерним сумраком.
Саске сидит на энгава до самого захода солнца: нагретая древесина успевает отдать накопленное за день тепло, катана в его руке заточена безукоризненно. Он улавливает шаги у себя за спиной, чувствует знакомый взгляд, стекающий между лопаток. Слышит тихий хриплый кашель, – Сакура давит его, накрывая рот обеими ладонями, – Саске не видит этого, но знает, что так и есть. Она не двигается с места, не подходит ближе, а он не оборачивается. 
Металл лезвия, холодный на ощупь и острый на глаз, скрывается в ножнах.
Сакура уходит, так и не сказав ни слова. Десятью минутами позже на том месте, где она стояла, Саске находит распустившийся бутон красно-белой гвоздики и долго вертит его в руках, не решаясь выбросить.

***
Белизна халата режет глаз. Сакура думает о том, что стоит уже снять его с настенного крючка и спрятать в глубине шкафа. Но руки всё никак не доходят.
Болеющий медик, не способный исцелить даже себя. 
Горькая насмешка. 
Первой о её недуге узнала Цунаде-сама, и робкая надежда Сакуры на то, что совместными усилиями они смогут найти лекарство, умерла в зачатке, стоило ей увидеть выражение лица Пятой. По словам наставницы, единственное, что могло помочь избавиться от цветов в легких – это операция: разрез по центру груди, раскрытие рёбер и механическая чистка. Самый настоящий цветочный аборт. Но даже у такого способа был побочный эффект: перспектива остаться овощем, начисто лишенным эмоций и чувств.
Жизнь ли это? Или всего-навсего существование? 
Сакура не спешила искать ответы.
А между тем, работать в госпитале и притворяться здоровой становилось с каждым днём всё труднее. И если остальных ей ещё удавалось вводить в заблуждение, то саму себя обманывать было просто бессмысленно, в глубине души Сакура понимала: её уход – лишь вопрос времени. 
Однажды у неё случился приступ посреди приёма: грудь сдавило болью, а в легкое вонзилась тонкая игла – что-то лопнуло внутри. Кашель вырвался вместе с кровяной мокротой, и под жуткие хрипящие звуки изо рта полез крупный полураспустившийся бутон гвоздики, – весь склизкий, в алых разводах – шлепнулся прямо поверх раскрытой медицинской карты, перемазав бумажные страницы. Сидящего напротив пациента тогда стошнило на пол. Сакура с отвратительной четкостью помнит тот день: день, когда от неё впервые отказался пациент. Помнит тяжелый, горький запах гвоздики и рвоты.
Отказы и пропущенные приемы потянулись один за другим, люди шарахались от неё в коридорах, пациенты не давали себя осматривать, выскакивали из кабинета, не подпускали её к себе даже в перчатках и маске.
Совсем скоро присутствие Сакуры в госпитале четко обозначили как нежелательное. Цунаде-сама до последнего отстаивала её право на рабочее место, но натиск общественности и вмешательство старейшин деревни все же сделали своё дело: в госпитале Сакуру теперь ждали в качестве пациента, но никак не врача.

***
Им больше не дают общих миссий. 
Сакура цветёт вместе с апрелем, прорастает раскрывающимися бутонами, украдкой откашливает рваные лепестки. Цветёт лишь внутри, а снаружи – увядает. Саске не нужен шаринган, чтобы видеть, как болезнь всё глубже пускает в ней свои корни, как день ото дня тянет из неё силы, высасывает жизнь.

Однажды, сидя в дальнем углу забегаловки на окраине деревни, Саске становится невольным слушателем монолога Ино. Высокая спинка кресла отбрасывает тень, скрывая его лицо, пальцы обжигает холодом запотевшего стакана – на дне тихо перекатывается лёд. 
Бармен за стойкой протирает бокалы и украдкой поглядывает на часы, возвышающаяся на стуле Ино опрокидывает в себя третий шот саке и проводит ладонью по пылающим губам.
– И все-таки, это так печально, – задумчиво тянет она, – умереть в цветах, задохнувшись от собственной любви. Так красиво… и так грустно.
Бармен кивает из чистой вежливости, соглашаясь с тем, чего даже не слушал.
Пальцы Ино мечтательно сцеплены под подбородком, она тихо вздыхает. И заказывает очередной шот.
Саске думает, что Ино – дура. 
Его глаза способны видеть чуть больше, чем доступно остальным: от чужого сочувствия тонко, едва уловимо тянет фальшью, в каждом движении Ино, в самой её небрежно-расслабленной позе сквозит безразличие.
Ино всё равно. 
Ей наплевать, проживёт Сакура ещё месяц, два, год или загнётся этой же ночью, утопая в окровавленных гроздьях цветов, с вывернутой наизнанку грудной клеткой, устланной склизкими стеблями и бутонами. 
Саске отпивает и не морщится, когда алкоголь обжигает горло.
Саске говорит себе, что ему тоже всё равно.

***
Наруто навещает её по четвергам и воскресеньям. С собой он приносит фрукты, контейнеры с горячим раменом из Ичираку, улыбки, много улыбок, тепло солнечного света в небесной синеве глаз. И никогда – цветы.
Они говорят обо всём: о миссиях, о друзьях, о новостях деревни, о событиях прошлого: радостных и не очень. Но никогда – о будущем. И о Саске.
На прощание, уже стоя в дверях, Наруто неизменно обнимает её, и всякий раз Сакура удивляется тому, сколько жизненной силы, сколько жара и кипящей чакры заключено в чужом теле, в этих больших крепких руках, кажется, способных обнять и утешить не только её, но и весь мир.
– Если бы я только мог помочь, Сакура-чан... – тихо произносит Наруто, и голос его едва дрожит, готовый вот-вот сорваться, – если бы только я мог...
Сакура гладит окаменевшую линию его плеч, зарывается носом в футболку, пахнущую листвой и солнцем. 
Сакура знает. 
Наруто тяжело говорить, у него трясутся руки, но ей и не нужны слова, она всё понимает без них. Полюби она другого своего сокомандника, все сложилось бы иначе. Но Сакура любит Учиху: всегда, каждый свой день с самой парты в академии, каждое мгновение и каждый свой вздох, что теперь отдаётся жжением в тесных лёгких. 
Любить Саске она научилась раньше, чем держать в руках оружие. 
Когда-то это чувство вело её за собой, позволяло стать лучше, сильнее, а теперь – расцвело в её груди красно-белыми цветами гвоздики, чьи бутоны, будто в насмешку, так похожи на символы клана Учиха: и цветом, и формой. Раньше любовь давала ей волю к жизни, а сейчас – пытается отобрать саму жизнь. И Сакура уверена: непременно отберёт, выпьет её до дна вместе с последним вздохом, последним хрипом кашля, с последним опавшим лепестком. 
Уже совсем скоро.

***
На исходе весны от Сакуры остаются одни глаза: огромные, полные влажной зелени, нечеловечески яркие. Яркие настолько, что при встрече Саске на мгновение кажется, будто сочные стебли с листьями вышли за пределы чужих легких, пробрались выше и начали проглядывать из-за радужек. Сакура – лишь бледная тень себя прежней. Как не слишком удачная копия, выпорхнувшая из-под сложенных в печать рук генина.
Она проходит мимо, не здороваясь, избегая столкновения взглядов – её тут же подхватывает и уносит прочь толпа, а в воздухе остаётся странная смесь ароматов: от Сакуры пахнет цветами и одновременно мясом, кровью. 
Саске воротит от этого запаха.
Сакура вливается в шумное разноцветие ярмарки, снуёт в жарком полуденном воздухе, перегруженном уже совсем другими ароматами: специй, винных бочек и плетеной мебели. Её тусклые, посеченные концами волосы мелькают между торговых рядов, палаток и прилавков, заваленных тюками тканей, изредка где-нибудь показывается заострённый нос или выступ худой скулы. 
Саске следит за ней взглядом до тех пор, пока она не исчезает, как хамелеон, окончательно слившись с окружением.
Саске знает, что вечером она снова придёт в его дом, что вновь застынет хрупкой тенью где-то неподалёку, что не проронит ни слова, не переступит незримой черты. Как знает и то, что не прогонит её. 
Опять. 
Это становится похоже на традицию, на ритуал, смысла которого он не понимает и не стремится понять. 
Саске делает несколько шагов и резко останавливается, осознав, что идёт в неверном направлении. Поток людей расщепляется, обтекает его с обеих сторон: для всех он по-прежнему преступник и предатель деревни, ни один человек не решается подойти ближе, чем на метр. Статус изгоя Саске ничуть не тяготит и не заботит. Сейчас его заботит другое. Он думает о том, что, всё же, это не совсем приятно: быть причиной чьих-то страданий. 
Это раздражает. Это мешает, вносит беспорядок в мысли. 
С этим придётся что-то делать.

Душа Сакуры – свечка, горящая на ветру. Саске наблюдает за ней день ото дня и всё никак не может понять, чего хочет больше: чтобы она горела дальше или же погасла навсегда. Чужое время на исходе: свечка тлеет слабой искрой, почти чадит.
Сакура молчит и тает.

***
Сакура всегда приходит на закате. Она оставляет позади заброшенные, темнеющие выбитыми стеклами здания мертвого квартала Учиха, проникает в главный дом вместе с крадущимися сумерками и остаётся там до тех пор, пока боль в её груди не стихает.
Только рядом с Саске она может почувствовать себя по-настоящему живой, хотя бы ненадолго: кашель перестаёт душить и оседает слабым першением в горле, из легких пропадают хрипы, и дышится так удивительно, так восхитительно свободно...
Сакуре не хочется думать о том, как это выглядит со стороны, а уж тем более о том, кем её считает Саске после таких вот визитов. Она говорит себе, что нашла лекарство, пусть и крайне своеобразное, пусть и действующее недолго, но всё же лекарство. 
Лекарство, подсесть на которое оказалось проще простого, а слезть – почти невозможно. 
Хуже опиата.

Когда Сакура приходит в седьмой раз, всё иначе. Потому что Саске ждёт её.
От абажура лампы растекается охристое пятно, ложится на бумагу перегородки, захватывает кусочек потолка. Саске стоит посреди комнаты, омываемый светом и тенями: ткань косоде тяжело лежит на его плечах, в распахнутом вороте виднеются контуры ключиц, на бледном лице холод. Седзи за его спиной задвинуты, но Сакура слышит, как там, снаружи, шумит старый сад, как сквозь щели рвётся со свистом ветер. 
Надвигается буря.
Саске смотрит на неё темным, неприятным взглядом, словно змея – на птичку с перебитым крылом. И когда он оказывается рядом, так близко, как никогда прежде, Сакуре хочется попятиться назад. Ледяная дрожь проходится по правой щеке, там, где коснулось его дыхание. 
Сердце колотится в горле.
– Ты ведь за этим пришла? – тихо спрашивает Саске.
И тянет её к себе.

Когда они опускаются на жесткие, будто фанера, татами, в полнейшей тишине слышно, как первые капли дождя разбиваются о крышу. 
Саске снимает с неё лосины, оставляя нетронутым всё, что выше, и почти не раздевается сам: лишь немного приспускает ткань брюк. 
Минимум контакта кожа к коже, минимум прикосновений. 
Минимум чувств.

В комнате тепло, но Сакура мёрзнет.

Саске входит в неё, так ни разу и не поцеловав. 
Больно. 
Больно в груди, и – совсем немного – между ног, там, где сливаются сейчас их тела. Закушенная до синевы нижняя губа, рваный стон, грубые пальцы на её лице и во рту. Металлический привкус крови и горького цветочного сока. 
Проникновение обжигает изнутри, посылает колкие, зябкие мурашки вверх вдоль позвоночника и вниз по ногам – Сакура чувствует, как немеют ступни, как скручивает мучительной судорогой икры. Саске вздрагивает, влажно выдыхает ей в шею, цепляется ресницами за её волосы. И, словно желая поскорее покончить со всем этим, сразу же начинает двигаться, сильно и глубоко, не жалея, не давая привыкнуть и подстроиться. Сакура зажмуривается и пытается хотя бы на одно короткое мгновение представить, что ему не всё равно. Обмануть себя, притвориться, что Саске – её, а она – его, что они не чужие друг другу, что у них есть не только сегодня и сейчас, но и завтра. Она осторожно кладёт руки Саске на плечи, скользит ладонями по его спине, ощущая тепло и ненормальное, почти звенящее мышечное напряжение под натянутой кожей. Она позволяет себе это: быть ближе, быть ему нужной. Быть вместе… пусть этой хрупкой иллюзии и суждено развеяться с первым же взмахом ресниц.
– Что же ты не кашляешь, Сакура? – в чужом голосе – ранящая, злая насмешка.
И Сакуре хочется плакать.
Саске врезается в неё бёдрами сильнее, наваливается, распластывая её под собой, вжимая в плетёный настил тростника. Сакура кусает губы, стараясь не издавать ни звука, но одинокий стон все же прорывается и в абсолютной тишине комнаты звучит как позорное поражение. 
Сакура задыхается. Задыхается в руках Саске, задыхается от жалящих прикосновений его волос к коже, от смешения боли и удовольствия, но только не от душащих её цветов. 
Их больше нет. 
Сакура чувствует, как сохнут листья, как съеживаются и чахнут лепестками последние бутоны у неё внутри. Когда их близость закончится, всё, что у неё останется – это знание: пусть и недолго, пусть и неосознанно, но Саске её любил.

Он выходит рывком в последний момент и кончает в ладонь, хватая воздух бледными губами – сперма сочится между пальцев, сведённых оргазменным спазмом, падает слюдяными каплями на татами.
Сакура пытается унять дрожь в коленях и кое-как садится, подтягивает к себе голые ноги. Густой тяжелый запах гвоздики окутывает, набивается в нос – от него слезятся глаза и сложно, почти невозможно дышать. 
Дождь успевает закончиться, и только ветер всё ещё гулко толкается в плохо задвинутые сёдзи, рассекает тишину жалобным, похожим на скулёж свистом. Саске больше не смотрит в её сторону, но от этого Сакуре не становится легче – наоборот. Хочется кричать.
– Не приходи сюда больше, – говорит он. – Никогда.
Последнее слово множится эхом, потому что Саске пропадает прямо в воздухе, оставляя её одну.

Никогда.

***
Грудь и плечи пахнут по-чужому – цветами и чем-то ещё: сладким, похожим на клубнику. Саске раздраженно смывает с себя все запахи. Выдавливает немного пенящегося геля в ладонь, намыливает подмышки, стирает остатки бурых разводов на члене и в складках паха.
Старые трубы гудят от напора воды, хлёсткие струи разбиваются о спину, с волос течёт. В ванной белым-бело от клубящегося горячего пара, и в какой-то момент Саске теряет счёт времени, зависает в тумане, сотканном из влаги. 
В ушах шумит, в голову лезут странные, назойливые мысли. Саске гонит их прочь, но они никуда не уходят: лишь поселяются на периферии сознания назойливым комариным писком. Он закрывает глаза и видит Сакуру, утопающую в алом море гвоздик. Он помнит розовую мягкость волос, к которой получилось случайно прикоснуться, помнит зажмуренные глаза с трепещущими светлыми ресницами.
Внизу живота теплеет, сладкий зуд томления расползается по телу, наливается тяжестью член. 
Саске не может отделаться от вида разведённых ног, от ощущения гладких бёдер под ладонями… Он сжимает зубы до тихого скрипа, тянет руку к крану в стене и дергает вентиль, открывая холодную воду – сверху обрушивается сплошной ледяной поток, сбивающий дыхание, смывающий возбуждение, остужающий лицо. 
«Плевать» – говорит себе Саске. 
Сакура больше не вернётся в его дом, вряд ли вообще доживет до утра, судя по тому, как густо от неё несло гвоздикой.
«Пусть лучше умрёт» – думает Саске.
«Пусть не мучается» – спустя полминуты милосердно добавляет про себя он.

***
Болезнь возвращается на следующий же день, вместе с рассветом и привычным утренним кашлем: надсадным, тяжёлым, выворачивающим наизнанку. За створками окна – истощенное, тусклое солнце. Во рту – соленый привкус крови и отчаяния.
Сакура закрывает глаза и кладёт ладони поверх собственной груди, пропуская поток чакры сквозь пальцы. Она не видит, но знает, что там, в клетке из рёбер, под слоями тканей, пышно, ярко цветут гвоздики. Она почти физически ощущает, как прорастают их стебли, как они ползут в алой глубине нутра, прокладывая себе дорогу наружу, как оплетают сетью грудную клетку, обвиваются вокруг сердца.
Сакура знает: сегодня её последний день. Завтра не настанет, солнце нового дня для неё уже не взойдёт. 
Остаётся только сегодня.
Есть это утро, есть она и её больная, иррациональная, неизлечимая любовь к Учихе. 
А ещё есть верное средство, способное раз и навсегда положить конец её чувствам: не только к Саске, но и вообще всем. Нужно лишь решиться – и всё закончится. И больше никогда уже не будет пойманных украдкой взглядов, не будет мучительно реалистичных снов, где чёрное на белом: чёрные глаза в тени ресниц, смоль волос на бледной коже. Вмиг станут безразличны и Наруто, и Ино, и Цунаде-сама с Какаши-сенсеем, и даже родители. Не останется ничего: её дочиста выскребут изнутри, вынут из неё душу вместе с чертовыми цветами, а мелочь вроде пыльцы и крошечных крупинок зелени вытянут водяным пузырём. Потом зашьют, дадут отлежаться и отправят домой – жить дальше. 
Если получится.
Осознание этого сдавливает горло сильнее удушья, вернее вражеских пальцев. Сакура чувствует, что вот-вот разревется, пытается сдерживаться, запоздало зажимает рот ладонью, но уже не может остановить плач – горестный, бессильный, затравленный плач человека, загнанного в угол, лишенного выбора. Она давится рыданиями, кашляет пеной с лепестками, размазывает по лицу слезы и розовую слюну. И затихает, успокаиваясь, только когда слышит приближающиеся шаги матери и осторожный стук в дверь.
Если бы можно было излечиться. Или хотя бы просто исчезнуть, тихо, незаметно, не причиняя никому боли.

Этим утром на кладбище Конохи она единственный посетитель. 
Если пройти вдоль каменной ограды и свернуть налево, то в некотором отдалении от остальных захоронений отыщется с десяток необычных могил. Сакура толком не понимает, зачем приходит сюда сегодня, растрачивая драгоценное время на тех, кому нет никакого дела до её проблем. Она ступает между ровных рядов мемориальных плит, скользит по ним медленным взглядом: с каждой из них на неё смотрят неувядающие цветы – обозначения-метки, вырезанные по камню. Лилия, мак, орхидея, пион, ландыш, застывший в молчаливом поклоне. 
На её могиле будет гвоздика.
Когда-нибудь, через десятки лет.

Цунаде-сама долго молчит и хмурит брови. 
Сакура терзает свою щеку изнутри, отрывает от неё кусочки плоти зубами. Ей кажется, что проходит целая вечность, прежде чем зелёное свечение ниндзюцу под ладонями Пятой, наконец, угасает, а рентгеновский снимок открепляется от негатоскопа, возвращается обратно в непрозрачный конверт и занимает своё место между страницами медкарты. 
– Они везде, – выносит приговор Цунаде-сама.
Она складывает руки, замирая в неестественно статичной позе, и с полминуты молчит, подбирая слова.
– Если не вычистить, перекинутся на другие органы, и тогда будет уже поздно. Мы и так потеряли слишком много времени, медлить нельзя.
Сакура ловит на себе усталый прищур карих глаз, грустно улыбается, едва растягивая губы. Как будто она и сама не знает.
Она ставит подпись на бланке документа, в самом низу, над длинной линией строки: недрогнувшей, твёрдой рукой выводит символ за символом.
– Ты поступаешь правильно, – голос у Пятой непривычно тихий, и той уверенности, которую Сакура надеялась услышать, в нём нет.
Все слёзы она уже выплакала, оставила дома, в комнате своего детства, вместе с последними сомнениями и страхом – сейчас её глаза до болезненности сухие.
– Я знаю.

***
Запах цветов не уходит. 
Поначалу он не особенно докучает Саске и даже кажется ему отдаленно приятным: ненавязчивым, сладковатым, прохладным в духоте. Но к концу дня аромат будто бы раскрывается: с каждым часом в нем всё отчетливее прорезаются медовые, тошнотворно-приторные нотки, от которых во рту копится вязкая, словно расплавленный сахар, слюна. Саске сдирает с себя и заново перестирывает всю вчерашнюю одежду, на этот раз не жалея порошка. 
И уже после, развешивая мокрое, внезапно ловит себя на мыслях о Сакуре. О навязчивой, никчемной, кашляющей по нему девчонке с влажными, больными, но пронзительными глазами. О Сакуре с узкими бёдрами и нежными изгибами локтей, с плечами, хрупкими, что трясущиеся ветки кустарника. О Сакуре с тесным, обволакивающим жаром между раздвинутых ног...
Саске встряхивает головой, сбивая назойливый морок, сбрасывая с себя оцепенение, – на смену прежним мыслям сразу же приходят другие. Если бы Сакура умерла, он бы уже знал, Наруто притащился бы тотчас.
По большому счету, ему плевать.
По-прежнему.

Запах преследует, все время витает где-то рядом, становится концентрированным.
Саске это злит.
Он обходит комнаты одну за другой, раздвигает все сёдзи и фусума – дом светится насквозь, беззащитный, открытый всем ветрам. Но стойкий аромат не улетучивается, возвращается снова и снова, вплетается в волосы, липнет к влажной от зноя коже. От него не избавиться.
Этой ночью Саске спит в саду. 
Вытянутый из шкафа футон пахнет сыростью, плесенью. И чертовыми цветами. Заросли вереска качаются под шелестящий шёпот, щекочут лицо соцветиями так, что в носу свербит от пыльцы.
Небо высокое и безоблачное, затянутое темно-синим бархатом, усыпанное мерцанием звезд, но Саске этого не видит. Едва он смыкает веки, как тут же проваливается в сон: душный, поверхностный и тревожный. 
Ему снится Сакура на холодном металле операционного стола: неподвижная, мертвенно-бледная от потери крови, с распахнутой грудной клеткой, ощерившейся рёбрами. Снится, как её выпотрашивают, вынимая красно-белые ворохи бутонов, лепестков и какой-то дряни, как под корень срезают сочные стебли, распутывают склизкие зеленые клубки, вырывают всё до последнего листика...
Саске просыпается на заре, с одышкой и острой болью внутри груди. Влажная от пота и росы рубаха противно льнет к телу, мокрые концы волос пристают к лицу и шее. В воздухе разлито летнее тепло, но Саске бьет самый настоящий озноб: его зубы стучат от холода, лоб и щеки пылают.
Он садится через усилие – виски сдавливает каленым железом, горло режет сухой неприятный кашель. Саске давится, чувствует, как из его рта что-то лезет, и едва успевает подставить раскрытую ладонь, как на неё выпадает цветок шиповника: розовый, блестящий от слюны, с нежными лоснящимися лепестками и жёлто-солнечной сердцевиной в мелких тычинках.
Саске моргает и медлит всего секунду, прежде чем сжать пальцы до побелевших костяшек и впившихся в кожу ногтей. Смятый, искалеченный цветок падает вниз, исчезая в траве.
Саске понимает, что всё это время цветами пахло от него.

***
Сакура приходит в себя в палате, на больничной койке, слабая от наркоза: тело ватное и вялое, веки подрагивают под тяжестью ресниц, вместо мыслей в голове – вязкая тянучка. 
Хочется пить.
С противоположной стены на неё смотрит тёмный экран выключенного телевизора, окно плотно зашторено, на прикроватной тумбочке – открытки от близких и корзина фруктов с обвитой лентой ручкой. А в кресле рядом – задремавший Наруто, облачённый в халат с бахилами. Малейшее движение, намёк на поворот головы в его сторону – и он вскакивает с места, моментально теряя всю сонливость, и оказывается у её постели.
– Сакура-чан! Наконец-то...
Наруто улыбается ей: искренне, широко и светло. Так, как умеет только он один.
Так, как раньше.
Разница лишь в том, что Сакуре больше не хочется улыбнуться ему в ответ.

Дверь в палату отворяется почти бесшумно, посетитель входит без стука. Наруто переводит взгляд на вошедшего – глаза его медленно темнеют, наливаясь вишнёвым. Вот теперь в них нет ни капли доброты. Сакура видит, как на смуглой шее бьется проступившая жилка.
– Лучше уходи, – предупреждает он. – Оставь её в покое. Она достаточно из-за тебя настрадалась.
Её тело всё ещё плохо поддаётся контролю, трудно даже голову повернуть: Сакура смутно, краем глаза различает очертания высокой фигуры в чёрном, но этого достаточно, чтобы понять, кто пришёл её навестить.
Она чувствует, как вскипает Наруто, понимает, что его уже нет рядом, слышит толчки, шорохи и сдавленные переругивания у входа в палату, – как будто там идёт борьба – затем дверь хлопает и все звуки перемещаются в коридор. Разговор доносится неясно, отдельными словами, обрывками фраз, но кое-что Сакуре все же удаётся расслышать:
«Убирайся… только попробуй... если не хочешь неприятностей...»
Сакура закрывает слипающиеся глаза и больше не вслушивается. 
Ей неинтересно. Совсем.

Дома спокойно и хорошо. 
Свежесть уборки, объятия родителей, запах вишневого пирога в сахарной пудре, испечённого мамой к её возвращению. Комната встречает её приглушённым светом фонарей в окне и застланной постелью: подушка заботливо взбита, на новом покрывале ни единой складки. Сакура разбирает сумку, достаёт и развешивает одежду в шкафу, раскладывает вещи по отведённым им местам, восстанавливая нарушенный порядок. Возвращая недочитанную книгу на полку, она вдруг замечает, что рамка с фотографией их команды лежит стеклом вниз, – она поднимает ее, смахивает пыль и ставит, отводя упор ножки: лицо Саске закрыто обрывком бумаги, втиснутым под ободок светлого дерева. Сакура убирает ненужный клочок и долго рассматривает того самого темноглазого мальчишку из прошлого. Кончики пальцев едва касаются мрачного, не по возрасту серьёзного лица, обводят ломаный контур волос. Она прислушивается к себе, пытается уловить хоть какой-то отголосок былой привязанности, оттенок эмоции, хотя бы незначительный отклик души или тела: сбившееся дыхание, тёплый прилив румянца к щекам, что угодно...
Но сердце больше не замирает, как раньше, не заходится в частом биении, не сжимается от сладкой боли – просто мерно сокращается, качая кровь, выполняя свою функцию.

Ничего не осталось.
Пустота. Безразличие.

***
Саске кашляет. 
С наступлением июля в его груди распускается ненавистное гнетущее чувство: оно цветёт розовыми бутонами, царапает горло листьями, впивается мелкими колючками – кашель всё чаще окрашивается алым, с губ слетают окровавленные цветы.

В следующий раз он видит Сакуру в госпитале спустя месяц: приходит, только когда становится уже совсем плохо, измученный бессонницей и непрекращающимися приступами. К тому времени Сакура успевает полностью поправиться после операции и даже восстановиться в должности врача: Саске ждёт окончания её рабочей смены, стоя у дверей кабинета, рассматривая свежеотпечатанную табличку с чужим именем и званием. Мимо снуют пациенты, спешат по своим делам медики, плывут от кабинета к кабинету девочки-практикантки, нагруженные стопками карт, санитарка успевает дважды помыть полы в коридоре: оба раза машет тряпкой в радиусе полуметра от ног Учихи, бросает на него короткие, полные неприязни взгляды, но так и не решается попросить его отойти, а Саске даже и не думает двигаться с места.
Он ждёт до самого вечера: за окнами темнеет, пустеют коридоры больничного корпуса, постепенно смолкает шум голосов, стихают шаги. Время тянется бесконечно долго, лампочки электронных настенных часов складываются во всё новые числа, пока дверь, наконец, не открывается и Сакура не показывается на пороге. Произошедшие в ней перемены сложно не заметить: некогда бескровные скулы теперь подсвечены легким румянцем, излишнее истощение ушло без следа, фигура лишилась былой угловатости, сгладилась очертаниями. Саске рассматривает её, пока она запирает кабинет – ключ в замочной скважине щёлкает на поворотах, болтается и звенит брелок в виде желтого остроухого щенка. Когда Сакура разворачивается и останавливается взглядом на его лице, в её глазах нет ни тени интереса: они как закопченное бутылочное стекло – блестят и ничего не показывают. 
Их двоих разделяет полоса пола: ничтожные полметра, расстояние меньше шага. Но Саске кажется, будто Сакура сейчас совсем далеко. Так далеко, что до неё больше не дотянуться.
Никогда.
Он чувствует, как медленно и неотвратимо накатывает приступ: сдавливающий шею, опаляющий бронхи огнём, заставляющий задыхаться. Хриплый кашель вырывается из горла и режет тишину пустого коридора, отражаясь гаснущим эхом от стен. 
Нежно-розовые лепестки кружатся в воздухе, парят, неспешно опадая к ногам Сакуры. Она смотрит на них, провожает взглядом последний, осевший на закрытом носке её туфли, и долго молчит.
К витающему в больничном коридоре запаху лекарств примешивается сладость шиповника.
– Не затягивай с этим, – наконец, нарушает тишину Сакура. – Иди к Цунаде-сама, она поможет. Мне ведь помогла.
Голос у неё спокойный и совершенно бесцветный, а Саске вспоминает, как Сакура под ним всхлипывала. 
Он оставляет на полу кровавый плевок, утирает губы, вымазанные алой слюной, израненные шипами до глубоких царапин. Взмах длинных, выгоревших на солнце ресниц – неживые равнодушные глаза заглядывают ему прямо в душу: всего на мгновение, прежде чем Сакура снова отводит взгляд. 
Ключи с брелоком исчезают, падая на дно белоснежного кармана халата. 
Она делает шаг Саске навстречу, лишь для того, чтобы пройти мимо, едва коснувшись плечом его рукава: в узком больничном коридоре, заставленном скамьями по обе стороны, трудно разминуться даже двоим. Саске оборачивается, его взгляд с упорством компасной стрелки возвращается к хрупким плечам, к незамысловатой высокой прическе с выбившейся прядью вдоль тонкой шеи. Сакура не успевает отойти и на два шага, как он хватает её за локоть и поворачивает к себе.
Стертое расстояние, шорох сминаемой ткани халата – грудью к груди, ладонями по спине. Розовые нити волос на его лице, жар близости и гулкие удары сердца о рёбра.
Как никогда раньше. 
Сакура в его объятиях замирает без движения.
Четыре секунды. Три, если не считать одинокий вдох, который так и не покидает его тесных легких. У Саске дрожь в пальцах и тяжелая, полная тумана голова. Остатки кислорода жгутся изнутри, слабая дыхалка подводит слишком быстро. Он выдыхает Сакуре в шею: воздух горячий и тяжёлый, насквозь пропитанный запахом крови и цветочного сока.
– Не чувствуешь? – раскрытые губы мажут по чужому подбородку, оставляя красный след на коже; Саске чуть отстраняется, смаргивает густую дымку, заволокшую взгляд: – Совсем ничего?
Сакура молчит и смотрит прямо перед собой пустыми глазами.
– Совсем, – сознается она полушепотом.
– А так? – почти шипит Саске, толкая её спиной к стене.
Губы у Сакуры теплые, скользкие от слюны. Мягкие, как сорванные лепестки шиповника, – даже когда они смяты жадным, злым поцелуем. Саске вылизывает её рот, задевает верхний ряд зубов, снова и снова касается неотзывчивого языка. Сакура не тянется навстречу, не целует его в ответ, не сопротивляется: каменеет припертой к стене статуей и просто позволяет ему делать с собой всё, что он захочет.
Сакуре все равно. 
Так же, как когда-то было все равно ему.
Ветки шиповника свиваются терниями в его груди: ранят, не дают вдохнуть. Удушье сдавливает горло где-то под кадыком – в глазах темнеет, поцелуй становится соленым.
Саске отшатывается и не успевает уткнуться лицом в сгиб локтя, как заходится в сиплом лае: его выворачивает шиповником, розовыми липкими сгустками, следом лезут мелкие колючие листья. Цветы утекают меж трясущихся пальцев, сыплются вниз, укрывают пол сплошным настилом. 
Саске не помнит, сколько это длится. В какой-то момент ему кажется, что он вот-вот выплюнет собственные легкие, увитые стеблями, насквозь проросшие бутонами. Но потом приступ медленно отступает, забирая все силы и оставляя ему взамен ещё немного времени: Саске содрогается всем телом, выталкивая из себя последний цветок, вырывает его из собственного горла вместе с шипастым стеблем и едва не отключается от боли. Кровь льётся носом, пузырится на губах, растекается по глянцу линолеума неровным темным пятном.
В глазах – черно-белая рябь, в груди всё выжжено. Приходится заставлять себя дышать, чтобы не сдохнуть прямо здесь, в коридоре госпиталя, в луже крови и ворохе шиповника.
Саске утирает мокрое лицо предплечьем, непослушными пальцами убирает налипшие волосы со лба. Он почти уверен, что, когда поднимет голову, Сакуры рядом с ним уже не будет. 
Слышно, как по дальней лестнице спускаются чьи-то шаги. На потолке мерцает еле живая лампочка: расплескивает брызги света, распространяет монотонный электрический стрекот. 
– Я пойду, – доносится голос Сакуры совсем рядом, и это настолько внезапно, что Саске едва не вздрагивает. – Мне скоро заступать на ночное дежурство.
Она смотрит на него сверху вниз: кровь плохо нанесённой помадой стынет на узких губах, а зеленые глаза всё такие же обжигающе холодные.
Полностью безжизненные.
– Ты придешь? – хрипло спрашивает Саске, пристально глядя на неё исподлобья. – Как тогда.
Сакура не отвечает, лишь едва заметно поводит плечами. А затем отворачивается и направляется в сторону выхода со светящейся табличкой над дверью. 
Сакура не прощается и ни разу не оглядывается: просто скрывается в темноте лестничного пролёта.
Но Саске знает: если завтра для него наступит, она придёт.

***
У Сакуры длинный шрам, тянущийся от ключиц почти до самой впадины пупка, делящий пополам грудную клетку, словно ось симметрии. Саске ведёт вдоль него своими обжигающими пальцами, едва касаясь гладкой малиновой полосы рубца.
На узком футоне сложно уместиться вдвоём, плед комкается в ногах, тонкая подушка сразу же оказывается на полу. 
Наверное, то, чем они занимаются, называется любовью. Сакура вспоминает тот самый первый их раз, когда она ещё могла чувствовать. Воспоминания отдают горечью гвоздики на корне языка, пахнут дождём, оживают в тусклом охристом свечении лампы. Тогда было больно. А сейчас – хорошо.
Саске берёт её лицом к лицу, взглядом ко взгляду – и Сакура вздрагивает в его руках, теряясь в ощущениях, задыхаясь от удовольствия, от заворачивающегося внизу живота гнетущего тепла. 
Не от любви. Больше – нет.
Глаза у Саске страшные, бедовые. И весь он жёсткий, как натянутая тетива: твердость мышц под жаром кожи, колкая поросль щетины на скулах, сухие волосы.
У Сакуры – шрам. А у Саске – горячий, словно температурный рот и истерзанные губы, которые постоянно кровят. Они тоже жёсткие, а если провести по ним языком – солёные, с тяжёлым металлическим привкусом. 
От Саске пахнет шиповником и скорой смертью.
Он говорит, что хочет забрать её от родителей и поселить здесь, в своём доме. А Сакура гадает, сколько ему осталось, и в её мыслях счёт идёт даже не на недели – на дни. 
Она никогда не остаётся ночевать в молчаливом, давно мёртвом поместье клана Учиха.

***
Они лежат на полу, в доме ее родителей. Свет пронзает насквозь стекла, падает на подоконник, чертит на стене ровные квадраты. 
Солнечный зайчик замирает у Сакуры над бровью – она чуть склоняет голову набок, её лицо с закрытыми глазами больше похоже на спящее: расслабленное и спокойное. Саске разглядывает линию сомкнутых губ, прозрачную россыпь веснушек на переносице и не может не думать о том, как паршиво всё вышло.
Она ждала его столько лет, почти всю свою жизнь. 
Что ей стоило подождать ещё немного?
В груди щемит, невзаимное чувство привычно скребется под рёбрами, лезет наружу сухим надрывным кашлем. 
Саске привык. Смирился.
– Хочешь, я уйду? – сам не понимая, зачем, спрашивает он.
Сакура медленно поднимает веки и ловит на себе его взгляд. Глаза у неё стеклянные и равнодушные, но смотрят они прямо в него. Внутрь. И видят там только разросшийся шиповниковый куст. Саске знает, что так и есть. Потому что больше в нем все равно ничего не осталось.
– Ты ведь все равно не уйдёшь, – просто, с лёгким оттенком усталости в голосе произносит она.
– Не уйду, – негромко соглашается Саске и берёт её ладонь в свою руку.
Сакура улыбается – слабо, бледно. Так, что губы дрожат и белеют сведенные скулы. 
Больно.