Цветок… и еще цветок…

Так распускается слива,

Так прибывает тепло.

Хаттори Рансэцу.

 
Итачи встречает рассвет, медитируя на широкой деревянной террасе, обращенной на восток. Его плечи расслаблены, натруженные, мозолистые ладони безмятежно покоятся на голых коленях. Спокойное лицо освещает розовый свет восходящего солнца: боль, терзавшая его всю ночь, наконец-то унялась, подарив пару спокойных часов.

Шаги – словно падение пера на песок. Обычный человек, не шиноби, вряд ли услышит их, даже если напряжет слух. Но Итачи легко определяет характерную поступь напарника.

Негромкий стук – соприкосновение глины и чуть влажного от предрассветной росы дерева. Горьковатый аромат травяного отвара щекочет обоняние. Живое тепло обдает правый бок, и негромкое покашливание нарушает спокойствие утра.

— Опять не спится?

Кисаме сидит в полуметре от Итачи, вытянув вперед длинные-длинные босые ноги в хакама из грубой ткани. Его волосы, лишенные извечной поддержки протектора, рассыпались по лбу и прикрывают уши.

Итачи любит подмечать детали.

Маленькие, несущественные на первый взгляд, и такие важные потом, позже, когда они – единственное, что остается от ушедших людей. Сейчас же, находясь в остром предчувствии заката своей жизни, ему особенно жаль терять способность видеть. Его взгляду больше недоступны такие нюансы как оттенки глаз, полупрозрачные веснушки, выгоревшие пряди волос, изгиб гравировки на коллекционном лезвии, мельчайшие сколы на собственной катане… Зато теперь он все это осязает: неровности, выпуклости, шероховатости. Кончики пальцев горят, почти пульсируют от остроты ощущений. Прежде раздражавший, теперь тактильный контакт становится открытием, и Итачи, с незнакомой доселе жадностью, погружается в этот новый мир.

— Опять.

Кисаме вздыхает и чуть придвигает к Итачи глиняную чашку. Темно-бордовый отвар лениво плещется, задевая стенки и оставляя на них кровавые потеки. Когда юноша тянется к сосуду, их пальцы на мгновение соприкасаются: кожа у Кисаме гладкая и горячая, на ощупь совсем иная, нежели человеческая.

— Замерзли, — констатирует напарник и исчезает в доме, полминуты спустя вернувшись с накидкой в руках. Развернув ее, он аккуратно набрасывает шерстяную материю на плечи Итачи и отводит взгляд, когда тот, едва заметно улыбаясь, смотрит на него снизу вверх.

Так странно… Этот кровожадный исполин смущается от одного лишь его взгляда. Итачи, вдруг, впервые за долгое время хочется рассмеяться в голос, но он лишь негромко вздыхает, опуская голову.

Он просидел на террасе почти три часа – неподвижно и спокойно. Во время медитации время течет по-особому, почти как там, в мире Красной Луны. Но сейчас, вернувшись назад, он вдруг неожиданно остро и ясно ощущает свое тело: ледяные ступни и ладони, потерявшие чувствительность губы и затвердевшие от холода соски.

— Кисаме.

— Да, Итачи-сан?

— Что…что ты собираешься делать дальше?

— В смысле? Сегодня? Завтра? К старости?...Если доживу, конечно, — он скалится, сверкая острыми зубами.

— Ты не фанатик и не политик. Что держит тебя в Акацках? Мне кажется, что нечто, державшее тебя раньше, теперь не имеет власти над тобой.

— Вы правы, Итачи-сан, — его высокий гладкий лоб прорезают резкие линии морщин. — Мне не было места в родной стране. Я поддержал Забузу, а это был переворот, притом не самый удачный. Политические преступники долго не живут. Рано или поздно, охотники за головами пришли бы за мной. Я лишь сделал выбор и решил приходить за ними сам.

— Понимаю. А что сейчас?

— Прошло уже восемь лет. Нет, конечно, за мою голову все еще назначена немалая награда, но…Энтузиазм, знаете ли, со временем имеет обыкновение угасать.

— Значит, тебя удерживал лишь страх? – в низком голосе Итачи звенит медь сарказма.

Кисаме запрокидывает голову и беззастенчиво обнажает клыки в громком смехе.

— Эх, Итачи-сан… Только вы могли предположить нечто подобное! И даже более – высказать вслух… оставаясь в живых.

Учиха позволяет себе усмехнуться и отставляет уже опустевшую чашку. Во рту горчит и вяжет от лечебного варева, но неожиданный утренний разговор занимает его, позволяя отвлечься от пульсирующей в груди боли.

Они действительно редко разговаривают.

Первые год-полтора совместной работы Кисаме искал в изнеженном на вид отпрыске аристократической семьи любой признак слабости, чтобы собственноручно расправиться с зарвавшимся мальчишкой. Итачи же полагал, что Мечник Кровавого Тумана – обыкновенный психопат с манией убийства. А психопатам, как и любым другим, излишне импульсивным натурам, он не привык доверять уязвимые места.

Но время шло, а их подозрения так и не оправдались. Постепенно болезненная настороженность изжила себя, уступив место сначала безразличию, а затем и полезному симбиозу.

— Что меня держит в Акацках?.. – Кисаме на секунду замолкает, словно собираясь с духом, а потом поднимает голову и смело встречает внимательный взгляд напарника. — Вы.

Итачи поправляет волосы, стягивая их в низкий хвост, и разглаживает полы юкаты, накрывая серой тканью острые белые колени.

Неужели Кисаме, в кои-то веки удалось смутить его? Вряд ли… Это было бы слишком просто. Учиха — мастер тонких игр. И он вряд ли бы попался в столь искреннюю и безыскусную ловушку чужих чувств.

— Весьма неожиданно, Кисаме. И очень откровенно.

— А кого стесняться? – Хосигаке решает идти до конца.– У меня никогда не было семьи. Да и с друзьями было негусто… Хотя, это общая проблема для выпускников моей Академии. А Вы… Вы не провоцируете меня убить вас. И не умираете сами. Я испытываю к вам своеобразную привязанность.

— Занятно, — словно своим мыслям кивает Итачи и поднимает голову, вглядываясь в лицо напарника. Но тот лишь шире ухмыляется.

— А ничего другого я от вас и не ожидал. Вы такой, какой есть. И не в моих силах что-либо изменить. — Кисаме замолкает и ненадолго задумывается.

Когда он вновь начинает говорить, слова, словно сами слетают с губ. Простые, незатейливые, острые и цепкие в своей бесхитростности, бьющие прямо в цель своей откровенностью.

— Извините, Итачи-сан за прямолинейность, конечно, но я как думаю: с семьей у вас, по… кхм, определенным обстоятельствам не сложилось. К женщинам, насколько я мог заметить, вы равнодушны и для вас что картина, что красивая женщина – все одно. Так что же остается? Неужели вы настолько другой, нечеловеческой породы, что мне и понять вас хоть отчасти нельзя? Смеяться будете, наверное, но я много думал об этом. Бывало, ночами ворочаюсь, на вас смотрю, а мысли в голове так и вертятся.

— И о чем мысли были? — с внезапным интересом в голосе спрашивает Итачи, хотя по его лицу невозможно прочитать ни единой эмоции.

— Да разные… Разные. Нет в вас всей этой погани, что налипает на солдат. Вроде бы, вы, Итачи-сан – убийца, и руки у вас, не по локоть, по плечо в крови. Но вы не такой, как остальные. Вам не доставляет удовольствия смерть, страдания… Вы ничего не чувствуете, кроме, разве что, наверное, усталости.

Итачи держит лицо. Хотя там, под маской, бурные волны чувств бьются о берег самоконтроля. Каким-то неведомым образом солдафону, живущему животным экстазом убийства удалось проникнуть так глубоко, что каждое слово задевает то немногое, живое, что еще осталось от истерзанной души. Возможно, дело в сверхъестественной, почти звериной интуиции Кисаме, которая не раз выручала их на миссии, а быть может в чем-то другом…

Из раздумий Итачи вырывает прикосновение. Теплые пальцы накрывают его ладонь, и Кисаме, до дикого робко, гладит подушечками пальцев сбитые, все в шрамах, костяшки бледных пальцев. Затем, словно бы решившись на самый отчаянный поступок в своей жизни, он поднимает хрупкую руку к своему лицу и нежно, почти невесомо, касается сухими горячими губами центра ладони.

— Я ничего не требую. Я даже ни на что не рассчитываю… Быть может, надеюсь, но это уже совсем личное. Просто…Просто, я буду рядом. До тех пор, пока вы, Итачи-сан, будете здесь.

Итачи сидит молча. Он неподвижен, его лицо – фарфоровая маска.

Но зато, здесь и сейчас, он вдруг чувствует, как от чужих губ, сотнями иголочек, тысячью пузырьков, по пальцам течет тепло. Наверное, впервые за многие годы.