На спине у Учихи столько шрамов, что, если содрать с него кожу и выделать по всем правилам, получится настоящая карта местности с могучими горными грядами из рубцов, обширными долинами ожогов, белыми прожилками рек и крошечными селениями-родинками. 
Это кажется странным – зачем оставлять шрамы, если можно использовать чакру и регенерировать до полного выздоровления кожных покровов? У самого Кисаме кожа на всем теле однородная, только на руках и ногах – мозоли, но от этого никуда не деться, да и удобнее так в деле мечника. 
А вот Учиха – та еще загадка. 
Они в одном онсэне, вода горячая, чуть мутная, солоноватая, напарнику – по шею, самому Кисаме едва-едва по грудь. Разница в росте, разница в возрасте, разница во взглядах на мир.
Столько лет бок о бок, и до сих пор не выпустили друг другу кишки – в мире нукенинов, где каждый по определению предатель и отступник, это большая редкость. 
Учиха откидывает голову на каменный бортик, вздыхает и закрывает глаза. Его волосы, парящие в воде, похожи на чернила, густым облаком растекающиеся в слюдяной толще. 
Кисаме кажется, это непрактично – носить такие длинные волосы. Много мороки и никакого толку. Дань традициям древних кланов? Не смешите, их работа – срезать головы за деньги. Хотя… вполне себе традиционная работа, люди убивают друг друга с начала времен. 
Учиха ныряет в воду с головой, зависает там на полминуты, а потом вновь выныривает. Черная макушка блестит, как лакированная кожа, ресницы слиплись, по неровностям шрамов стекает влага. Его лицо чуть покраснело от воды, яркие пятна проступили на скулах и на груди, бескровные губы потемнели. 
Кисаме всегда считал, что Учиха слишком хорош собой для нукенина. Не красавчик вроде тех, что выступают в театрах, забеливая лица и подводя брови до кукольного вида, но тот, в ком видна порода – отточенная, отшлифованная веками вдумчивых клановых браков. Не чета прочим, безымянным перед лицом истории, что скрещиваются, как собаки, плодя бесполезное рванье. 
Кисаме умеет видеть разницу и ценить ее: в Кровавом Тумане всегда было жестко с отбором среди носителей кеккей генкая – вырожденцев и мусор выбраковывали в первые же годы жизни. У самого Хошигаке в медицинской карте всегда было соответствие в десять из десяти – маленький повод для гордости. 
Учиха подтягивает к себе деревянный плотик-поднос, на котором выставлена выпивка и нехитрая закуска. Обычно он не пьет, но сегодня – особый день. Они только что с миссии в Ветре – месяц в песках без возможности пожрать и помыться. Кисаме морщится, вспоминая мерзкий привкус пустынных ящериц – они были похожи на сгнившую рыбью требуху. 
Учиха пьет саке, закусывает его тонким ломтиком рыбного филе и толкает плавучий поднос в сторону Хошигаке. На середине пути поднос слегка кренится вбок, и одна издевательски маленькая чашечка для саке падает в воду. 
Кисаме лень нырять за ней, он пьет из оставшейся. В том, чтобы пить из одной посуды, есть что-то символичное, но им не привыкать: столько лет, столько стран, столько всего, что и на несколько жизней растяни – один черт много. А им нормально. 
Они ели из одних чашек, они мылись в одной воде, они спали под одним плащом. У них даже кровь – общая. Одна группа, отличная совместимость, вот и качают друг у друга, что вино из сосуда в сосуд. 
Кисаме делает глоток, ест закуску, отправляет поднос в обратное плавание. Учиха останавливает его ладонью, саке из бутыли льется хилой струйкой, а затем и вовсе падает редкими каплями. 
– Еще? 
Напарник пьет не морщась, кивает. 
Кисаме складывает печати, и с другого конца бассейна выбирается голый водяной клон, отряхивается, как собака, бесстыдно тряся причиндалами, а затем, ухмыльнувшись, исчезает за дверью. 
– Трахаться хочу, – словно извиняясь за выходки подсознания, говорит Кисаме. 
Учиха лишь пожимает плечами, он выглядит отстраненным, задумчивым. 
Восемнадцать – хороший возраст, чтобы пить саке и делать глупости. Плохой – чтобы много думать. Это Кисаме помнит по своим восемнадцати. 
Клон возвращается с выпивкой и едой, говорит что-то о женщинах, но Кисаме отмахивается: слишком лениво двигаться, слишком разморило в горячей воде, а здешние провинциальные бляди наверняка ленивые, как генины на прополке огорода, такие бревна точить – только вспотеешь. 
Учиха пьянеет плавно и хорошо, смазывается и размякает постепенно, будто спускается с лестницы мерным шагом. 
– Самая долгая миссия? 
Поднос отправляется в плавание, Кисаме ловит его, выпивает, отвечает, почти не задумываясь:
– Восемь с половиной месяцев, Страна Травы. Под прикрытием в охране местной шишки. 
Это их давняя игра в вопрос-ответ, ведь, как показала жизнь, даже Учихе скучно сутками сидеть в засаде без движения. Поднос вновь скользит через бассейн, теперь черед напарника ответить. 
– Сто пятьдесят шесть дней, община горных монахов. Пришлось сбрить волосы. 
Кисаме заходится хохотом: лысый Учиха в монашеской робе, что может быть нелепее? 
– Ладно… – отсмеявшись, говорит Хошигаке. – Самая дебильная миссия? 
– Выступал вместе с цирковой труппой на приеме у одного дайме. 
Кисаме едва сдерживает еще один приступ могучего хохота, но не может обойтись без подъебки:
– Ну хоть не клоунада? 
Учиха громко, будто лошадь, фыркает. 
– Воздушная эквилибристика. 
Хошигаке думает, что это – самый удачный выбор для Учихи. Невысокий, ловкий, гибкий, с отличной координацией – такому парить и парить под цветным куполом в свете софитов. 
Или убивать. В нукенинском деле все это тоже пригодится. 
– И что, прямо настоящее выступление? С костюмами и под музыку? 
– Да. С фейерверками и шатром. 
И с морем крови, добавляет про себя Кисаме, потому что едва ли Учиху отправили бы на миссию рангом ниже «A»-класса. 
– Какого цвета был костюм? 
– Красное и черное. 
– О. 
Кисаме помнит, каким был Учиха в тринадцать. Кисаме бы не отказался взглянуть на его выступление. Как не откажется и от того, к чему движется их нарочито неспешный, томный – из-за выпитого – вечер. 
Учиха первым делает свой ход: отталкивается от каменного бортика, пересекает бассейн и внимательно смотрит в лицо Кисаме. Для этого ему приходится запрокинуть голову. 
Розовый язык скользит по розовым губам, влажно блестит слюна, волосы мокрые – черными змеями по светлой коже. Бедра Кисаме касается горячий, уже твердый член. 
У Учихи всегда встает быстро, хоть что-то в нем есть от обычного парня. 
Он ныряет под воду, мягкие губы на твердом члене, что может быть лучшее? Обхватывают плотно, скользят; язык проворный, гибкий – щекочет, играется, и хочется уже схватить за черные его патлы и насадить до горла, но… Плохая дыхалка и больные легкие – Учиха выныривает, раскрасневшийся, дышит тяжело, хватает припухшими губами жаркий, влажный воздух, смотрит пристально, но без угрозы. 
Сейчас в его взгляде лишь темное, тягучее желание – оно тлеет, почти чадит. 
Учиха только с виду весь холодный, но стоит поддеть ногтем гладенькую оболочку идеальности, как становится видно: в этом омуте водятся не черти – сам дьявол. 
Порочный, жадный, властный. 
Похотливый. С узенькой, шелковой дыркой между ног, с маленькими сосками и жесткой порослью на лобке. 
Трахаться в воде неудобно, поэтому Кисаме легко поднимает Учиху и усаживает на каменный бортик. Бедра у него белые, в черных волосках, ступни узловатые, с жесткими подошвами, зато ногти на ногах накрашены, будто по трафарету – идеальные прямоугольники, глянцево-черные от воды. Они похожи не то на диковинные ягоды, не то на хитиновые спинки жуков. 
Кисаме берет в руки чужую ступню, наклоняется и проводит языком по ногтям – и впрямь гладко. Забирает в рот большой палец, скользит языком – кожа сморщилась от воды, пресная – пробует зубами и не рассчитывает силу, пропарывает до крови. 
Учиха вздрагивает, обхватывает собственный член, дрочит, не отрывая взгляда. 
Нравится, еще как нравится. 
Кисаме открывает рот шире, так, что начинает ломить челюсть, лижет, слюнявит, оставляет крошечные порезы бритвенно-острыми зубами. 
Учиха стонет, откидывает голову, его кулак на члене скользит с влажным, усиленным эхом звуком, головка сочится прозрачными каплями – вот-вот кончит. 
Надо же. 
Кисаме в одно движение выбирается из воды, валит напарника на спину, вжимает в холодный каменный пол, придавливает так, чтобы почувствовать каждый сантиметр, каждый изгиб. 
Учиха стонет, почти обездвиженный, их члены трутся, сладко вдавливаются друг в друга. 
Хочется большего. Хочется нагнуть напарника раком, вставить ему так, чтобы вскрикнул, чтоб покатились вниз по бедрам капли крови – чем не смазка? 
Но так нельзя – надо облизать пальцы и скользнуть меж влажных ягодиц, растянуть хорошенько, разработать под себя, потому что узко, как у девчонки-целки. В пустыне было не до траха: вонючие, голодные, лишь бы не сдохнуть от жары и обезвоживания, какой тут секс? 
Зато сейчас можно оторваться: Учиха выгибается, дышит тяжело, щурится, ведет узкими бедрами, насаживаясь, задавая нужный ритм, ищет нужный угол. Кисаме прижимает пальцы к передней стенке и давит, массирует по кругу, Учиху аж подбрасывает. 
– Не тяни! – хриплый стон прокатывается по купальне, эхо делает каждый звук громче. 
Запах воды и желания, выпитое саке играет в крови, они целуются влажно и мокро, словно неопытные генины – сталкиваются зубами, ведут борьбу за власть. И можно уже вставить, разом на всю длину, чтобы напарника выгнуло напряженной дугой, выломало в пояснице болью и удовольствием. 
– М-м-м, – стонет он Кисаме в рот, хватается за плечи, раздирает ногтями прочную кожу, скребет по закрытым жабрам, вздрагивает, напряженный, будто во время битвы, мокрый, но уже не от воды – от пота. 
А затем вдруг разом расслабляется, почти обмякает, мастер тайдзюцу – полный контроль над мышцами. И полная потеря контроля. 
Вот она – идеальная работа в паре. 
Кисаме въезжает в расслабленное, мягкое нутро так плавно и нежно, что сердце сбивается с ритма, в груди щемит, пылает, по телу истома. Не от влажной, податливой дырки, не от упругого давления – от Учихи, лежащего под ним. 
Они делают это уже не первый год, но каждый раз хочется крикнуть «кай!» и рассеять странную иллюзию. Вот только гендзюцу Учиха Итачи так просто не разрушить. 
В приглушенном свете купален шаринган кажется еще ярче, чем есть, еще опаснее, страшнее. Потому что бьется в такт чужому сердцу: вспыхивает, гаснет, снова вспыхивает. Пульсирует. 
Словно предупреждение: ты идешь по краю, будь осторожен. 
Кисаме знает – ступает с ловкостью шиноби, с грацией опытного мечника. С твердым знанием – не оступится, не упадет, слишком давно знает Учиху, чтобы попасться и подставиться. 
Слишком давно попался и подставился – увяз по самую макушку в паутине из коротких взглядов, быстрого, злого секса, совместного быта. 
Поэтому и остается лишь одно: двигаться, двигаться, двигаться, пока не охватит сладкий зуд, не накроет теплым приливом. Пока Учиха не войдет во вкус, не начнет подаваться навстречу, пылкий и терпкий, громкий, полный огня под хрупким ледяным стеклом. 
Кисаме толкается бедрами жестче, бормочет сквозь зубы злые, грубые слова, знает, что напарника это заводит. И тот, как всегда, отзывается хриплым дыханием, влажными поцелуями – грудь, ключица, шея. 
Кисаме чувствует, как твердые пятки упираются ему в ягодицы, будто пришпоривая, как крепкие руки обхватывают, прижимая. Учиха подобен капкану на крупного зверя – от его объятий больно и хочется кричать, так здорово. 
– Давай же, давай! 
И Кисаме «дает» – вбивается так, что самому больно, выстреливает в тугое нутро, легко скользит по собственной сперме еще твердым членом, дрочит Учихе жестко, быстро. 
Напарника трясет, он сжимается, бьется затылком о пол, разевает рот в безмолвном крике. Под густыми ресницами мелькают белки, блестят слезы. 
Их дыхание похоже на шум прилива – громкое, глубокое. Кисаме приподнимается, соскальзывает обратно в воду, утягивая за собой напарника. 
Учиха сейчас расслабленный, мягкий и нежный, такой непохожий на себя обычного. И можно скользнуть пальцами меж ягодиц, нащупать податливый вход, запустить туда пальцы. Там скользко от семени, все еще подрагивает, судорожно пытаясь сжаться. 
Учиха стонет, откидывает голову Кисаме на плечо, облизывает губы, раздвигая ноги шире. Кисаме вымывает из него свою сперму, собирает в горсть мягкую мошонку, опавший член. 
– Итачи-сан, а вам всегда нравились мужчины? 
Вопреки ожиданиям, Учиха не отстраняется, лишь лениво поворачивает голову, смотрит на Кисаме из-под длинных ресниц. 
– Нет. 
Кисаме чувствует – напарник не врет. 
– Я всегда хотел жениться на куноичи, завести семью, – продолжает Учиха, и Кисаме вновь ему верит. – А ты? 
– Никогда не видел особой разницы. Это как мясо: говядина, свинина, птица… Все одинаково съедобно. 
– И кто же я, Кисаме? 
Кисаме ухмыляется – ему нравится, каким разговорчивым, по-детски непосредственным становится Учиха, стоит только напоить его и как следует трахнуть. 
– А вы, Итачи-сан – дичь. Жестковатая, но ароматная, на любителя, знаете ли. 
Учиха смеётся совсем негромко, но стены купальни дробят звук, усиливают. 
– Тогда ты, Кисаме – рыба. 
Теперь черед Кисаме ржать, наполняя купальню скрипучим, громким хохотом. Отсмеявшись, он стискивает Учиху в крепком объятии, нюхает мокрые волосы, все еще пахнущие дымом костров. 
– Я рад, Итачи-сан, что рыба. Вы же не любите мясо, а рыбу едите охотно. 
Учиха молчит, будто задремав, разморенный горячей водой и усталостью. Кисаме думает, что не дождется ответа, но напарник говорит негромко: 
– Верно Кисаме, все верно…