– Давно не виделись, Учиха Итачи.
– Давно.
Кисаме подходит вплотную, садится рядом, галька неприятно впивается в задницу, но это ерунда. Остро пахнет солью и водорослями, шум наползающей на берег волны успокаивает.
– Какими судьбами?
– Дипломатическая миссия. 
– Надолго?
– Пара дней, может неделя.
Кисаме тянется пальцами к чуть влажной от ночного тумана ткани чужого плаща, сминает ее, стягивая с головы Учихи капюшон.
А он почти не изменился: только четче залегли линии от глаз к крыльям носа, да слегка посеребрило виски. 
– Все тот же. А я?
Учиха смотрит на него из-под длинных стрелок ресниц, в свете полной луны блеск его глаз кажется странно тревожным.
– Ты же шиноби, Кисаме, мы не стареем…
Кисаме оскаливается, ему вспоминается разговор с Теруми и упрямое лицо Суо: о нет, Учиха из Конохи, все мы люди, все мы медленно движемся к смерти.
– … но умираем, – заканчивает Учиха, верно поняв его мысли.
– Прямо как боги.
– О, да.
– Я не видел тебя на миссиях. Никто не видел.
– Так ты спрашивал обо мне? – чуть улыбается Учиха, на что Кисаме лишь пожимает плечами: он не из тех, кто отрицает очевидное. – Я был занят в селении: семья и политика – две вещи, которые губят мужчину.
– Но ты ведь жив.
– Мне удалось ускользнуть.
Кисаме хмыкает, смотрит вперед, туда, где от горизонта протянулась лунная дорожка из серебра и стали. Старшие в приюте рассказывали им легенду о том, что павшие в бою герои уходят по этой тропе к вечному счастью. 
Даже тогда Кисаме не верил в счастье.
Спустя тридцать лет ничего не изменилось.
– Ты не пахнешь, – говорит Кисаме. – Супрессанты?
Учиха не меняется в лице, лишь качает головой и расстегивает кнопки плаща, задирает подол форменной футболки – на белом животе с узкой полоской темных волос проступают выпуклые линии шрама. Не новые уже, чуть сглаженные, слишком аккуратные для ранения – это хирургические швы.
– Вот как, – только и может сказать Кисаме. Он слышал, что некоторые шиноби-омеги ложатся под нож, чтобы иссечь из себя все лишнее. Видимо, Учиха из их числа.
Тогда зачем он здесь? Что привело его? Едва ли похоть – он больше не чувствует запаха альфы, он равнодушен к позывам собственного естества. А больше их не связывает ничего.
– Ты зря пришел, Учиха из Конохи, я не рад тебе.
– Я думал о тебе.
Это похоже на удар в спину – короткий и острый, словно жалящее прикосновение сембона в точке между лопаток. 
– И до чего додумался?
– Отец сказал бы, что это блажь, что я из избалованного поколения детей, не знавших войны.
– Так и есть.
– Верно. Но иногда мне начинает казаться, что долг, честь и семья – не все, на чем держится мир.
– Неужели? Надеюсь, ты не говорил этого вслух, – почти смеется Кисаме.
Учиха смотрит на него в упор, его болезненная серьезность разливается в воздухе, протягивается нитями и передается Кисаме.
– Мне кажется, Орочимару был неправ, – говорит Учиха негромко и хрипловато. – Это не биохимия.
Кисаме сжимает зубы так, что во рту чувствуется металлический привкус. 
– А что тогда?
Учиха поднимает руку, касается щеки Кисаме: проходится пальцами по жаберным щелям, обрисовывает линию челюсти.
– Не знаю.
Зато знает Кисаме – видит ответ в чужом лице, в каждом жесте и взгляде, слышит в гулком набате собственного пульса.
Их губы встречаются, но это уже нельзя списать на притяжение между альфой и омегой. Сейчас все иначе, все что происходит – их воля, их желание.
Три года он думал, что забыл, оставил эту нелепую привязанность далеко в прошлом, там, на пыльной дороге в Коноху. Оставил и пошел дальше, такой же свободный, как и всегда, с легкой душой и холодным сердцем.
А оказалось – все ложь. Разве такое забудешь? Разве сотрешь из памяти, просто выдернув из себя, как привык выдирать все инородное – без жалости, без сомнения?
Он думал, что сумел.
Он ошибался. 
– Не знаю, как у вас в Конохе, но в Тумане за такое отправляют под трибунал, – шепчет Кисаме, отстраняясь.
Учиха несколько раз моргает, словно фокусируя взгляд, а потом щелкает пальцами, и воздух вокруг, словно мираж в пустыне, идет рябью.
– Мы укрыты от чужих глаз.
– Предусмотрительно. 
– Мы слишком опытны для легкомыслия.
Кисаме едва сдерживает хохот: несмотря на рожу кирпичом, ехидства Учихе не занимать.
– Верно. А ты так и вовсе семейный человек… 
Учиха верно понимает, к чему ведет Кисаме.
– У меня по-прежнему нет пары.
– Что, никто для вашей светлости рылом не вышел? 
– Никто.
– Тогда и мне ловить нечего.
Учиха подается вперед, приближаясь к Кисаме вплотную, и выдыхает прямо в губы:
– Тебе ловить нечего. Но это не беда: я сам поймаю все, что захочу. Я же Учиха.
Кисаме на секунду теряет дар речи от такого нахальства, а потом хватает Учиху за волосы и тянет на себя. Тот коротко стонет, но затыкается, отвечая на поцелуй, впивается ледяными пальцами в шею.
Кисаме в два счета подминает Учиху под себя, вжимает в острую гальку нарочито сильно, словно желая сделать больно. Но причинить боль шиноби совсем нелегко. Тем более Учихе.
Тот оплетает ноги Кисаме своими и в два счета переворачивается, оказываясь сверху, футболка летит в сторону.
Кисаме жалеет, что на берегу слишком темно, он бы хотел рассмотреть тело Учихи внимательно и подробно, словно диковинную карту. Хотел бы запомнить каждый шрам, каждую родинку… 
Но сейчас не до того, все быстро, торопливо, словно последний вздох перед смертью.
Учиха распарывает обмотку на голенях, стягивает с себя брюки и седлает Кисаме, упираясь одной рукой ему в грудь, а второй касаясь себя между ягодиц.
– Теперь все сложнее, – бормочет он.
Кисаме едва может отвести взгляд от чужого стояка, он соображает долгую секунду, прежде чем понимает, о чем это Учиха.
– Ты же больше не омега?.. В смысле, ты можешь?..
– Кусай, – обрывает Кисаме Учиха, поднося ладонь к его лицу. – Давай же!
Кисаме не надо просить дважды – он пропарывает нежную кожу и с удовольствием чувствует солоноватый привкус свежей крови на языке. Она течет обильно, теплом затапливая подбородок, лаская десны.
Учиха проводит окровавленной ладонью у себя между ягодиц и приподнимается.
– Ты псих, Итачи-сан, – только и может выдохнуть Кисаме, когда Учиха начинает опускаться на его член по смазке из собственной крови. Тот не отвечает, лишь глядит сосредоточенно куда-то вглубь себя.
Ему сейчас наверняка больно – ни естественной смазки, ни прежней эластичности тканей… Кисаме осторожно поддерживает его под ягодицы, стараясь облегчить проникновение.
– Тише, не так быстро… расслабься.
Учиха нависает над ним, укрывая темным куполом из растрепавшихся волос. Их дыхание смешивается, запах и вкус становятся общими.
– Раньше было легче… – выдыхает Учиха, смаргивая пот. – А сейчас мы как те извращенцы из гражданских… как же их…
– Гомики? – подсказывает Кисаме, не слыша собственного голоса за шумом крови в ушах.
– Точно.
Учиха коротко фыркает и разом опускается до самого узла. У Кисаме темнеет перед глазами.
От болезненной узости, от страдальческого лица Учихи, от того, как поджались собственные яйца… 
– Я сейчас спущу!..
Учиха прогибается в пояснице, заводит руку за спину и хватает его за мошонку, чуть сжимает.
– С-с-у-ука.
– Полегчало?
– Да. Давай.
Учиха осторожно приподнимается и опускается, словно на пробу, Кисаме оглаживает его бедра: под кожей в жестких волосках бугрятся стальные мышцы и струится чакра, если закрыть глаза, можно почувствовать ее биение в танкецу за тонкой преградой из плоти.
Учиха ведь уже не человек, он почти как сам Кисаме – настоящий монстр, только без жабр и акульих зубов. Учиха сильный, такого не сломаешь и не перегнешь под свою волю.
Кисаме улыбается, мягко берет Учиху под ягодицы и задает нужный ритм. 
Они были бы отличной боевой двойкой – понимание с полувзгляда, идеально точная работа, словно части одного механизма – смазанные, отлаженные, подогнанные друг под друга до миллиметра. 
Учиха двигается так, как нужно, как хочется, как снилось ночами напролет. Смотрит в глаза, дышит тяжело, чуть хрипло, вздрагивает, когда Кисаме толкается особенно глубоко.
Оказывается, кровь – смазка что надо: внутри у Учихи горячо, она не успевает свернуться, лишь начинает пахнуть острее: сталью, медью, солью и удовольствием.
Терпким, одним на двоих.
Кисаме хватает Учиху за плечи, прижимает к себе, зарываясь носом в волосы. 
Не омега больше. Ни сладости, ни нежности, только терпкий мускусный запах мужика: дым, пот, дорожная пыль, полироль… И все равно хорошо.
Лучше, чем с кем бы то ни было.
Кисаме просовывает руку между ними, сжимает член Учихи и выдыхает:
– Ну, давай же, Итачи-сан… давай. Для меня…
Учиха вздрагивает всем телом и кусает Кисаме в плечо с такой силой, что должен бы вырвать кусок мышцы и жил, стонет коротко, глухо, будто от боли.
Кончает.
Теплым и вязким семенем прямо в кулак Кисаме, сжимается весь изнутри, обхватывает туго-туго, болезненно хорошо.
Узел пульсирует, крепнет, Кисаме стискивает пальцами крепкие ягодицы, вбивается в последний раз и застывает.
Кажется, он что-то говорит. Или, действительно – кажется?
Звуки теряются в ватном тумане – будто дзюцу окутало – ни шороха.
Учиха обмякает, уткнувшись лицом ему в шею. По коже, там, где печет след укуса, скользят теплые капли. Слезы?
Что за глупости.
Просто начинается дождь.
Кисаме убирает с лица паутину черных волос, обнимает Учиху за острые лопатки и закрывает глаза. Звуки возвращаются неохотно, наплывают издалека.
Вот шум моря: волны точат гальку, катают крошечные песчинки, выносят терпко пахнущие водоросли и крошечные частицы мертвецов – рыб, людей, всего, что скрыто в глубине его бездонного чрева.
Ветер приносит прохладу и запах соли, луна скрывается за облаками, с неба падают редкие капли, они мешаются с потом и скользят по влажной коже, оседают пресным вкусом на губах.
Пахнет свежестью.
Внутри разливается странное, почти незнакомое чувство умиротворения и полного спокойствия.
Кисаме расслабленно перебирает длинные волосы, наматывает пряди на пальцы, чуть тянет, играясь – ни у одной, даже самой дорогой шлюхи он не видел таких гладких и тяжелых волос.
– Хорошо, – выдыхает Учиха, удобнее умещаясь на его груди всеми своими острыми выступами.
И вправду хорошо.
И плевать, что холодно, что галька под лопатками, что от Учихи не пахнет и что, кажется, у них обоих слетела крыша.
Просто хорошо, иначе и не скажешь.
Учиха ворочается, что-то бормочет.
– Чего? 
Учиха привстает, член Кисаме выскальзывает из него, следом тонкой струйкой течет горячая влага.
– Внутри жжется.
Кисаме скользит пальцами меж чужих ягодиц, Учиха шипит, зажимается, наверняка у него там все горит от грубого трения и обильной порции спермы.
– Скоро трехчасовой патруль. Нам пора.
Учиха встает, у него по ногам бегут белые капли, и он наспех обтирает их испорченными бинтами обмотки, чуть приседает, выталкивая из себя остатки семени. Кисаме с любопытством наблюдает за ним: Учиха все делает скупо, четко и по-мужски, совсем не так, как делают это женщины – без капли стеснения или игры на публику.
Наскоро приведя себя в порядок, они добираются до квартиры Кисаме окольными путями.
– Стоять.
Учиха замирает на пороге. Кисаме пару секунд возится с ловушками, а потом делает приглашающий жест.
– Взрывные печати?
– Ага, слабые, чисто для шума. От серьезных гостей не спасут, но шпану попугать самое то.
– У меня раньше тоже были, сейчас не до того, теперь квартира как проходной двор: брат, мать, тетки… – Учиха разувается и проходит вглубь, безошибочно найдя выключатель. 
Кисаме задергивает плотные шторы, начинает раздеваться.
– Горячей воды мало, придется мыться вместе, – предупреждает он. – Район старый, довоенной застройки еще, сантехника ни к черту, даже чакрой не вскипятишь – все полопается.
Учиха хмыкает:
– В клановом квартале та же картина.
В маленькой ванной комнатке тесновато для двух шиноби – они сталкиваются локтями и коленями, но это мелочи, Кисаме даже нравится такая близость.
– У тебя есть шампунь?
Кисаме качает головой и дает Учихе брусок хозяйственного мыла. Тот тяжко вздыхает, но мыло берет – старательно промывает волосы от песка, скребет кожу жесткой, как наждак, мочалкой Кисаме.
Чистое полотенце оказывается лишь одно, Кисаме отдает его Учихе, а сам вытирается драной домашней футболкой. 
Когда они выходят из ванной и застывают на секунду у треснувшего, потемневшего от времени зеркала, Кисаме накрывает ощущение дежавю.
Все это уже было.
Правда, теперь Учиха без живота, зато со шрамами и белыми полосами растяжек, почти неразличимыми на бледной коже.
Они перебираются на кухню, Кисаме ставит чайник и садится на подоконник, оставляя единственную табуретку Учихе.
– Твой ребенок выжил?
– Да. 
– Не жалеешь?
Учиха молчит несколько секунд, словно раздумывая, отвечать ли ему.
Наконец, говорит:
– Не жалею. Хотя поначалу странно было, непривычно… совсем не похоже на все, чему меня учили. Такому вообще нельзя научиться. Знаешь, это ощущение беспомощности, почти страха.
– А потом?
– Потом привыкаешь – смиряешься с мыслью, что не все в этой жизни находится в твоей власти. Учишься принимать неизбежное со смирением.
– Как монахи?
Учиха скручивает волосы в тугой черный жгут и сцеживает капли воды на полотенце, улыбается.
– Почти. А у тебя самого нет детей? 
– Нет.
– Даже бастардов? 
Кисаме широко ухмыляется: «бастарды»! Ох уж эти аристократы, рожденные с золотой ложкой в заднице.
– Все мы в Тумане по-своему бастарды, – пожимает он плечами и показывает сгиб локтя, где до сих пор можно различить татуировку – персональный идентификационный номер сироты. – Хошигаке как клан были истреблены еще до первой гражданской, так что я, считай, ублюдок во втором поколении, воспитанный селением. Все, кого я знаю, прошли тот же путь: мечники, джонины, чунины… даже наша каге спала на приютской шконке, из этого не делают тайны. Исключения, конечно, есть, но таких единицы.
Учиха чуть хмурится, но не выказывает ни капли сочувствия, лишь кивает, принимая все сказанное к сведению.
– Теперь мне многое становится понятно. 
– Например?
– Ваш выпускной экзамен.
Кисаме усмехается:
– Но согласись, штука была что надо: чем раньше отделишь зерна от плевел, тем меньше мороки. 
Учиха хочет было ему ответить, но тут закипает чайник.
– Есть рамен, еще могу пожарить яйца и… – Кисаме обшаривает холодильник, – …сосиски. Вроде пахнут нормально.
– Давай сосиски.
Учиха наматывает полотенце на голову на манер тюрбана и остается совершенно голым: в безжалостном свете кухонной лампы каждый рубец на его животе видно необычайно отчетливо.
– Зачем ты это сделал?
Учиха касается пальцами шрамов, задумчиво обводит их.
– Всю жизнь хотел.
– И как? Стоило того?
– Не говори, что осуждаешь меня.
Кисаме на секунду прислушивается к себе: осуждает ли? Нет. Понимает ли? Вряд ли.
– Хочу понять тебя. Ты странный человек, Учиха Итачи, я не встречал таких.
Учиха смотрит на него с удивлением – Кисаме уже наловчился разбирать эмоции на его невыразительном лице. Но вот чему он удивляется?..
– Наша жизнь – приказы и долг, мы не вольны выбирать, кем быть, – наконец, отвечает Учиха.
– Но ты выбрал.
Учиха прищуривается и пожимает плечами, будто бросая с вызовом: «да, выбрал».
Кисаме едва может сдержать непривычное чувство – словно теплая волна взметнулась в груди, захлестнула изнутри, сдавив легкие и сердце. Может, это и есть пресловутая нежность?
Учиха зябко поводит плечами.
– Посмотри в шкафу, вроде еще были чистые шмотки. Но на всякий случай лучше понюхай.
Учиха уходит в комнату, Кисаме готовит еду.
Ощущение нереальности всего происходящего накатывает с опозданием, хочется ущипнуть себя за руку и проорать спасительное: «кай!». 
Капля раскаленного масла попадает на руку, Кисаме приходит в себя. Учиха уже переоделся и вновь сидит на табуретке, он облачен в широкую ему в плечах футболку с сетчатыми рукавами и старые форменные бриджи, некогда обрезанные Кисаме жарким летом под шорты.
– Кажется, у тебя там подгорает.
Кисаме выключает огонь на плите, ставит сковородку на доску и водружает в центр стола. 
– Как-то все странно, не думаешь? – отправляет в рот кусок сосиски.
– Пересолил, – говорит Учиха, а потом добавляет: – Странно – не то слово. Это ведь без пяти минут измена родине, во всяком случае, судить нас будут с такой формулировкой.
– Да не будут нас судить: в Отдел Дознания, а потом сразу к анатомам на органы и экспонаты.
– Думаешь? У меня четыре печати молчания, – Учиха высовывает язык, на котором черными линиями наслаиваются один на другой четыре джуина разной формы. Кисаме напрягает память, но может разобрать только символы АНБУ и токубецу-джонина Конохи, два остальных остаются загадкой.
– У меня две. Была еще одна, но после смерти учителя пропала.
– Покажи.
Кисаме делает глоток чая и показывает язык.
– У вас тоже больно ставят?
Кисаме морщится от воспоминаний.
– Первую делали в четырнадцать, будто каленым железом прижгли, думал, обмочусь на радость зрителям. Жрать потом неделю не мог, только воду пил да мычал.
Учиха понимающе кивает:
– Я до сих пор вкусы нечетко различаю.
– Горький и сладкий?
– Горький.
Они замолкают, каждый думает о своем. Наконец, Учиха зевает и трет глаза.
– Ты во сне толкаешься?
– Чего?..
– Спрашиваю: во сне толкаешься? У меня один футон. И кунай под ним, могу ненароком… 
Учиха смотрит на него странным взглядом, а потом качает головой:
– Нет, только храплю.
– Тогда пошли спать.
Кисаме бьет по выключателю ладонью, и в полумраке они идут в комнату. Разобранный футон белеет светлым прямоугольником посреди пола.
Вдвоем и вправду тесновато, но Кисаме не жалуется: Учиха лежит к нему спиной, он теплый, пахнет мылом и чистотой, его можно обнять поперек живота и притянуть вплотную, вжаться всем телом. Без намека на что-то большее – просто так.
В просвет между шторами заглядывает луна. Тревожно яркая всю ночь, она уже начала бледнеть, небо потихоньку выцветает из черного в глубокую синеву.
– Слишком быстро, – говорит Учиха тихо, словно самому себе. Но Кисаме понимает, о чем он.
Учиха спит спокойно, лежит неподвижно, будто мертвец. Он действительно сопит: вдох тихий, почти бесшумный, а вот выдох со всхрипом – наверняка повреждены легкие.
Кисаме слушает его дыхание, смотрит на тускнеющую луну и незаметно для себя погружается в зыбкую дрему.
Он никогда не был мечтателем, никогда не хотел от жизни большего, чем мог взять сам. 
Но привычный порядок вещей изменился.
***
Утро наступает неотвратимо: просачивается сквозь ткань штор, мягким, рассеянным светом заливает комнату, превращая темноту под веками в утробный розоватый полумрак.
– Хошигаке-сан!
Они с Учихой вскакивают одновременно, в утреннем полумраке тускло блестит сталь куная, вспыхивает, прокручиваясь запятыми, шаринган.
– Хошигаке-сан! – стук в дверь становится настойчивее, кажется, хлипкая конструкция вот-вот слетит с петель.
– Суо… – тяжко вздыхает Кисаме и убирает кунай. – Отбой тревоги.
Учиха деактивирует шаринган, пару раз моргает, а потом усмехается:
– Одна из тех близняшек?
Кисаме хмуро кивает, надевает штаны и плетется в коридор. Учиха уходит в ванную.
– Чего? – гаркает Кисаме, распахивая дверь.
На пороге стоит Суо, в руках у нее продолговатый сверток из грубой мешковины, а на лице – выражение крайнего восторга.
– Достала! – едва не подпрыгивая от возбуждения, восклицает она.
– Полседьмого утра, – говорит Кисаме, взглянув на небо. – В такую рань ты могла достать только меня.
– Да нет же! Я достала их – точная копия мечей Киба! – Суо разворачивает ткань, и неяркое утреннее солнце отражается в гладких лезвиях.
– И зачем?
– Как «зачем»? Я буду тренироваться.
Кисаме начинает терять терпение.
– Эти жалкие подделки не выдержат большого потока чакры и расплавятся. Настоящие клинки Киба никто не видел уже лет десять, с самой смерти Мангецу.
Улыбка Суо из радостной становится ехидной.
– Даже мизукаге-сама?
Вот же сучки: мелкая растет достойной сменой старшей.
– Я получу их, когда научусь обращаться с этими.
Кисаме кажется, что он ослышался: Суо «получит» меч Киба? 
– Ты ведь знаешь, как великие мечи переходят от одного шиноби к другому?
Суо перестает улыбаться.
– В свое время я убил Фугуки Суиказана. Суиказан стал владельцем Самехады после битвы с Макото Сакаи… Вот уже больше ста лет Самехада переходит от одного убийце к другому. А ты хочешь получить Кибу просто так – из рук в руки?
Суо глядит куда-то в сторону, Кисаме не может понять, чего в ее лице больше – злости или смущения?
– Но Хаку ведь предложили великий меч…
– Ты не Хаку, – резко обрывает ее Кисаме, печатая каждое слово, – и едва ли когда-нибудь сравняешься с ним. Ты не складываешь печати одной рукой и не останавливаешь сердце противника осколком льда размером с булавку. Ты не знаешь войны…
– Да! – вдруг дерзко и зло вскидывается Суо. – Я не знаю войны, потому что родилась в мирное время. Но и вы не знаете, каково это – обуздать силу природы и хаоса, как сделал это Рикудо Сеннин. Времена меняются, Хошигаке-сан, хотите вы этого или нет. С вами или без, но я получу один из великих мечей. Это была наша с Син мечта. Моя мечта.
Кисаме думает, что мог бы рассказать наглой девчонке все о мечтах и том, куда они приводят шиноби. О кишках соратников, по которым придется карабкаться вверх, об отрубленных головах, что будут мерзко чавкать, катясь по полу, о запахе дерьма и гниющей крови, которым пропитается ее мечта.
Он даже открывает рот, чтобы выжечь ядом чистой правды все глупые надежды, но за спиной раздается щелчок – это в глубине дома отворяется замок на двери ванной.
Учиха.
Невысокий, сухой, с по-бабьи густыми ресницами, рожденный омегой. Всю жизнь плывший против течения и сумевший повернуть ток воды вспять.
Петля замыкается.
Суо смотрит на него прозрачными, полными яростных слез глазами, дышит тяжело, почти скалится ровными рядами острых зубов-игл.
Так ли важно, кем ты был? Наследник клана и честь семьи или грязный беспризорник, перебивающийся от мелкого воровства до сытной, по меркам уличной швали, помойки позади джонинской столовой?
Разве не важнее, кем ты стал? Чего достиг?
Суо со свистом выдыхает, разворачивается на пятках и стремительно удаляется, бережно пеленая на ходу свои мечи-подделки в мешковину. Ее белый затылок – идеальная мишень на фоне грязно-серой от утренних теней улицы.
Кисаме вспоминает ее сестру – рассеченную надвое аккурат от макушки и до основания черепа. Син Аритому убивали без жалости, без поправки на хрупкие кости подростка – рубанули как надо, словно камень крошили. 
Война давно закончилась, но в Скрытом Тумане так и не появилось детей: были чунины, были генины… но ни одного ребенка. Ни снисхождения, ни скидок – только враги и те, кто придет им на смену.
Кто придет на смену Кисаме?
Гений бесшумного убийства Хаку навсегда останется в тени Забузы, ставшего для него и отцом, и матерью, и смыслом жизни. Старые Мечники скоро одряхлеют, подернется сединой и огненный волос мизукаге, однажды не сможет подняться с больничной койки несгибаемый Ао.
Что станет с Туманом? Что будет с Самехадой?
Не для того ли Учиха понес, рискуя честью капитана АНБУ и собственной жизнью? Не для того ли вообще мир создал их – альф и омег?
Никто не ходит по дорогам, идущим в никуда.
– Суо, – окликает Кисаме, но девчонка не слышит – чешет себе дальше, вздернув острый подбородок.
– Суо, мать твою!
Белый затылок сменяется хмурым лицом:
– Чего?
– Сегодня в полдень у Западных Ворот. И железяки свои притащи, посмотрим, на что годятся эти ковырялки.
Лицо Суо стремительно преображается: вытягивается от удивления, а потом расплывается в довольной ухмылке.
Кисаме не намерен тратить драгоценное время на чужие гримасы, поэтому делает шаг назад и решительно захлопывает двери.
Учиха сидит на кухонном подоконнике и пьет горячий чай из треснувшей чашки, его перевязанная на ночь ладонь с отпечатком зубов Кисаме разбинтована – на белой мякоти кожи еще виднеются розовые полумесяцы.
Разумеется, Учиха все слышал и все понял.
– Думаешь, времена и вправду меняются? – спрашивает Кисаме, прислонившись плечом к дверному косяку.
– Я провел с тобой ночь и проснулся без куная в глотке: разве шиноби Конохи мог мечтать о таком приеме в Тумане прежде?
Крыть нечем.
– Но знаешь, – продолжает Учиха спокойно, – меняются не только времена. Меняемся и мы. Взрослеем, стареем, становимся мудрее. Учимся любить.
Кисаме в один шаг пересекает кухню, становится у подоконника вплотную.
Он вдруг вспоминает первую их встречу в стране Рисовых Полей: Учиха Итачи, гений стратегии, безошибочный, непогрешимый ублюдок.
Неужели он прав и сейчас?
Кисаме берет Учиху за горло, за теплое, пульсирующее кровью горло и притягивает к себе. Учиха не боится, его пульс не сбивается с ритма.
Он так уверен в себе? Или так уверен в Кисаме?
Учиха утыкается лбом ему в плечо и вздыхает – опять с едва слышимым хрипом – видимо, сильно его потрепало, наверняка легкое схлопнуло, будто лопнувший шарик.
Кулак разжимается, стекает, лишенный всякой силы, вниз от шеи к груди, в которой неутомимо бьется сердце.
Учиха сидит без движения, словно разомлев на солнце после долгого пути. В тишине, в тепле чужого тела, в облаке их общего запаха.
Кисаме опускает руку поверх ладони Учихи, оглаживает свежий шрам от своих клыков – наросшая за ночь кожа нежная, тонкая, неестественно гладкая.
– Ты прав, Учиха Итачи… мы учимся.