Кисаме держит слово, он возвращается в Страну Огня весной, вместе с генинами и парочкой джонинов. 
В этот раз Коноха менее гостеприимна: в селении наплыв иностранных делегаций, где-то нужно разместить команды генинов, поэтому Кисаме выделяют не дом, а комнату в джонинском общежитии.
Койка, стол, шкаф, тумбочка и окно с куцыми занавесками. Это мало чем отличается от общежитий в Тумане, Кисаме не привыкать.
А вот обязанности делегации на экзамене оказываются намного сложнее: на тренировочных площадках кипят нешуточные страсти, и нужно держать ухо востро, смотреть, чтобы детки из конфликтующих селений не поубивали друг друга.
На самом деле, Кисаме мало интересует эта возня, в его время все было намного жестче, ведь на кону выпускных экзаменов стояла жизнь, а здесь, максимум – пара лет в госпитале и инвалидность в перспективе. Но его раздражают самодовольные рожи конохских генинов, поэтому он идет против всех инструкций и подстегивает собственных питомцев – двух девочек-близняшек и мальчишку с серой, явно модифицированной кожей.
Близняшки, как и все девочки, ожидаемо агрессивнее. Это Кисаме помнит еще по Академии, в год выпуска его основными противниками были как раз девчонки – они раньше мальчишек переживали гормональную перестройку, так что имели явное физическое преимущество и становились сущим кошмаром в бою.
– Незаметно размочите им землю, пусть развлекутся, – дает ценные советы Кисаме, развалившись на траве в тени раскидистого дуба.
Судя по хихиканью и недовольному ору с соседней площадки, пакость удалась.
– А ближе к вечеру напустите туману, но не палитесь, пусть думают, что с реки, – продолжает сыпать житейскими мудростями Кисаме.
Близняшки довольно хмыкают и возвращаются к тренировке, сквозь дрему слышатся глухие звуки ударов и шипение водных техник, изредка ветер доносит до него брызги.
– Я бы на месте Генмы вас оштрафовал по очкам и позже пустил бы на маршрут.
Кисаме вздрагивает, открывает глаза и удивленно моргает, силясь прогнать морок.
Но нет, Учиха настоящий, из плоти и крови. Даже более телесный, чем раньше – такой живот не скрыть уже ни одним жилетом.
– Но Генмы здесь нет. И того смешного, с хвостиком, тоже. А ты не экзаменатор.
– Оно и к лучшему, – едва заметно улыбается Итачи. – Я бы составил маршрут в разы сложнее, генины в последние годы слабые, чунина сдают даже совсем посредственные, с такими потом работать – себе дороже.
Кисаме кивает, садится на траве и снимает свой жилет. Хлопает по нему.
– Присаживайся, Итачи-сан.
Тот смотрит с едва заметной улыбкой, но не отказывается – удивительно изящным для человека в его положении движением опускается на предложенный жилет. Генины косятся на них с любопытством, Кисаме создает парочку водяных клонов, чтобы занять любопытную молодежь.
– Куноичи пройдут наверняка обе, – говорит Учиха, с минуту понаблюдав за боем. – У мальчика потенциал, но не хватает жесткости, не дожимает. Срежется еще на первом туре.
Кисаме присматривается к мальчишке и, глядя на то, как рука с зажатым у горла водяного клона кунаем дрожит, кивает.
– Ему бы в нин-медики, – продолжает Учиха. – Там такой контроль чакры на вес золота, а убийца из него никакой, не те инстинкты.
Кисаме хмыкает, капитану АНБУ такое, наверное, виднее, сам Хошигаке никогда не брал учеников, это было общей чертой тех, кто закончил Академию при Ягуре. «Не те инстинкты», как сказал бы Учиха.
– Я думал, мы не увидимся. 
– Мы предполагаем, а жизнь располагает, – философски замечает Учиха, скрещивает ноги в лодыжках и складывает ладони на животе. Он не такой уж большой, этот живот, меньше, чем у женщин обычно. Хотя, может быть, все дело в размахе крепких плеч Учихи, или в жестких линиях его спины, или сильных ногах, на которых виднеется рельеф мышц, даже когда тот расслаблен.
Кисаме краем глаза наблюдает за своими генинами, те уже еле держатся на ногах – слишком активные в первой половине боя, они израсходовали почти весь запас чакры. Идиоты.
Кисаме отзывает клонов, те распадаются брызгами. 
– Отдых пятнадцать минут, – командует он, и генины с облегчением валятся на траву, слишком измотанные, чтобы проявлять любопытство.
– Ты напоминаешь моего учителя, – с легкой улыбкой говорит Учиха.
– Он тоже умел делать так? – Кисаме шевелит жабрами.
Учиха негромко смеется. Наверное, в первый раз за то время, что они знакомы.
– Почти. Морино Ибики.
– Серьезно? Это многое объясняет.
Учиха кивает каким-то своим мыслям, налетевший ветер треплет его волосы и ворот футболки. Кисаме замирает.
Хочется, как в прошлый раз, зарыться носом в теплые волосы, прихватить их губами, окунуться в сердце запаха – в ямку на затылке. Скользнуть рукой по туго натянутой коже живота, и туда, ниже…
– Отдохнули? – рявкает Кисаме.
Генины вскакивают на ноги: куноичи – легко, пружинисто, мальчишка – медленнее. Может, прав Учиха.
Водные клоны вновь наступают.
– Мне пора, – Учиха поднимается на ноги.
– До сих пор миссии? – удивляется Кисаме.
Учиха качает головой:
– В туалет хочу.
Да, точно. Наверняка жизнь Учихи сильно изменилась в последнее время. 
– Как насчет данго?
Долгий взгляд, легкий наклон головы.
– Я подумаю.
Учиха уходит так же бесшумно, как и пришел, Кисаме даже кажется, что трава не приминается под его ногами.
Кисаме возвращается к генинам: взмыленные, злые, они щерятся острыми зубами, даже мальчишка, и тот загорается. Водяные клоны явно не щадили их – вся площадка залита водой, у одной из близняшек ссадина на лбу, у другой под глазом зреет фонарь.
– Иди сюда, – говорит Кисаме той, что с ссадиной.
Та медлит, явно не доверяя, оборачивается к сестре, но все же подходит.
Кисаме деловито ощупывает место удара, под пальцами горячо, чуть припухло. Но ничего серьезного. 
Вторая близняшка, поняв, что с первой не случилось ничего смертельного, подходит следом.
– Убери, – говорит она, глядя исподлобья.
Далеко пойдет, мелкая стерва.
– Я ж не нин-медик, – разводит руками Кисаме, хотя даже его способностей хватило бы, чтобы свести синяк. – Придется походить так.
Прозрачные глаза сверкают ненавистью.
Правильно, хороший настрой для грядущей битвы.
Кисаме хлопает в ладони.
– Так, харе киснуть, собрали манатки, кунаи с дальних мишеней не забудьте, у вас по расписанию ужин, потом по койкам.
Пока генины собирают оружие и приводят себя в порядок, Кисаме выравнивает рельеф полигона дотоном, осушает сильно залитые водой места, подбирает с травы тонкую нить с алмазным напылением.
– О, потеряла, – говорит близняшка, та, что со ссадиной. – Спасибо.
Кисаме пожимает плечами и удивляется про себя разнице в характерах.
Назад к деревне генины плетутся вареными рыбами, еле-еле переставляя ноги, сонные и вялые. Но стоит им только пройти сквозь ворота, и слабости как не бывало: осанка, взгляд с прищуром, ухмылки.
Орлы.
А жрут как свиньи. Кисаме и сам никогда не блистал манерами, особенно после миссий, на которых месяцами приходилось питаться подножным кормом, ящерицами и протухающим мясом, но эти… Кисаме чешет в затылке, оглядывается по сторонам.
А, хотя все нормально: прочие генины жрут не лучше, видимо, их тоже сегодня знатно погоняли.
Сам Кисаме не проявляет интереса к еде, жует механически, не чувствуя вкуса, все его мысли сейчас заняты этим коротким, брошенным через плечо «я подумаю».
Это «да»? Или «нет»?
Приехали. Он, по ходу, слегка ебнулся на этом омеге-капитане.
– Когда спать? – требовательно спрашивает та, что с фингалом.
Кисаме смотрит на часы: почти девять.
– Пошли.
Комнату на команду выделяют только одну: просторнее, чем та, что у Кисаме, с тремя койками и примыкающей ванной комнатой.
Кисаме по привычке, оставшейся с миссий по сопровождению гражданских, заходит в помещение первым – осматривается, принюхивается, прислушивается к интуиции. Заглядывает под кровати, проверяет душ.
Все нормально.
– В общем, сидите тихо, не высовывайтесь, отсыпайтесь.
Все трое кивают как один. Кисаме чувствует запашок неприятностей: молодо-зелено, наверняка сорвутся искать приключений на жопу.
– И так, для справки: вас стерегут местные АНБУ. Знаете, у них там Хьюги. И даже Учихи.
Генины разом скучнеют, разбредаются по кроватям.
Так-то лучше.
Но на всякий пожарный, уже выйдя из комнаты и закрыв дверь, Кисаме прилепляет к дверному косяку маленькую бумажку с сигнальной печатью.
Мало ли?..
***
То, что у него гости, Кисаме понимает уже на подходе к этажу: ощущение чужого присутствия такое острое, что волоски на руках встают дыбом.
– А ты не делаешь из этого тайны, Итачи-сан.
Учиха, сидящий на его постели в позе лотоса, открывает глаза. Спокойный, умиротворенный, им пропиталось все вокруг: мебель, дорожный плащ, висящий на спинке стула, шторы.
– Не вижу смысла.
– Действительно, кто заподозрит человека в твоем положении в непристойном поведении? – ухмыляется Кисаме, проходя вглубь комнаты.
Учиха поводит плечами, ткань обрисовывает разлет плеч и плоскую грудь. Кисаме еще никогда не видел беременных омег-мужчин, и ему до дрожи любопытно глянуть, как у них там все устроено.
– Жители Конохи не так консервативны, вспомни, один из лучших современных писателей эротики – бывший Великий Саннин Огня.
Кисаме улыбается, качает головой.
Этот Учиха Итачи нравится ему все больше. И дело даже не в запахе, от которого кружится голова и заходится сердце, дело в нем самом – немногословном, но метком, жестком, но без показной жестокости. 
Наверное, встреться они при других обстоятельствах, у них могло бы что-то получиться. Кисаме гонит от себя странные мысли, хмурится: возраст, определенно, не идет ему на пользу.
– Мне понравилась наша предыдущая встреча, – вдруг говорит Учиха, словно бы между делом.
– Да?
– Знаешь, в древних текстах много говорится о магии притяжения между альфами и омегами. Некоторые авторы полагали, что в мире существуют идеально подходящие друг другу люди. Я не был склонен верить этим бредням до тех пор, пока не прочитал любопытную работу одного… нашего ученого. Его этические взгляды были далеки от философии Духа Огня, но научные достижения – бесспорны.
– Орочимару.
– Верно, – чуть улыбается Учиха. – Он говорил об этом с точки зрения биохимии. Говорил убедительно, оперировал фактами.
– Значит, я твой альфа, а ты мой омега?
– Возможно. Я же говорю – лишь теория.
– Звучит хорошо.
Учиха кивает.
Минуту они проводят в молчании, каждый размышляя о своем.
А потом срабатывает сигнальная печать.
– Мои орлы полетели, – констатирует Кисаме.
Они понимают друг друга почти без слов, будто работали вместе не один год: срываются с места и растворяются в темноте двумя смазанными силуэтами.
Генины, предсказуемо, находятся буквально в паре кварталов от своего общежития. Близняшек ловит Кисаме, а когда они возвращаются в комнату, то там их уже ждет Учиха с бледным мальчишкой.
– Шарингана испугался, – объясняет Учиха.
– Ничего я не испугался! – вдруг взрывается генин.
Учиха оборачивается в его сторону, смотрит строго, тяжело, даже Кисаме становится неуютно от этого давящего взгляда странно матовых глаз.
Кисаме думает, что из Учихи вышел бы отличный сенсей.
– Нагулялись? 
Мрачные взгляды в ответ, скрип коек.
Нагулялись.
Когда они с Учихой выходят из генинского общежития, на улице темнеет окончательно, начинают зажигаться фонари.
– Ты обещал мне данго, Итачи-сан.
– Мы припозднились со сладостями. Но в Конохе готовят отличный рамен.
– Веди.
Учиха, как и в прошлый раз, ест за двоих, от горячего, исходящего паром бульона его щеки чуть розовеют, а губы влажно блестят.
Кисаме вдруг понимает, что почти не притронулся к своей порции – только сидел и глазел на Учиху. 
– Ты не будешь?
В чужих глазах – голод.
Кисаме придвигает свою чашку Учихе и тот, кивнув, опустошает ее в два счета, аккуратно промокает губы салфеткой, ей же вытирает пальцы. 
– Мы закрываемся через десять минут, – говорит улыбчивая кареглазая девушка, убирая со стойки их тарелки.
– Спасибо, Аяме, передай отцу, что было вкусно.
Девушка улыбается, а потом, чуть покраснев, спрашивает:
– А когда вы?..
– Когда подойдет срок? – Учиха выглядит невозмутимым и расслабленным. Будто хищное животное, утолившее голод и разомлевшее на солнце: почти дружелюбное, но все такое же смертоносное. – В конце месяца уже.
– Ого, через три недели? Здорово! Я впишу ваше имя в свою молитву и…
Девушка щебечет что-то еще, но Кисаме уже не слушает, до него словно только дошла простая истина: через три недели у конохского капитана будет ребенок – наследник крови, наверняка новый гений шарингана. И Учихе точно станет не до Кисаме.
Когда раменная закрывается, они вновь идут по спящим улицам, петляют, следуя причудливому маршруту.
– Не хочу наткнуться на патрули, – говорит Учиха.
Кисаме уважительно кивает: держать в голове планы всех маршрутов патрулей, время смен и движения – это сильно.
Наконец, они выходят к набережной, здесь прохладнее и дышится свободней, родная стихия. Кисаме смотрит на черную в темноте, маслянисто поблескивающую реку, и его вдруг охватывает то же чувство, что и в прошлый раз.
Чужое небо, чужая… нет – ничья омега.
– В твоем лице я вижу упорную работу мысли, – говорит Учиха.
Кисаме хмыкает: еще никто и никогда не называл его идиотом так деликатно.
– Ты ведь вернешься после… после всего к работе?
– Разумеется, я же шиноби.
– А как же ребенок?
– Ребенок – не инвалидность, – спокойно, словно маленькому, объясняет Учиха. – У меня есть родители. К тому же, я неплохо зарабатываю, могу нанять специалистов в этой области.
Учиха называет нянек «специалистами в этой области» – вот уж, действительно, шиноби до мозга костей.
Они доходят до края набережной, дальше – необлагороженный склон, густые деревья, а метров через восемьсот – стена. Останавливаются.
Учиха смотрит на него странным, испытывающим взглядом, и Кисаме вдруг думается, что сейчас очень неплохой момент для тихого убийства.
Учиха подходит ближе, привстает на цыпочки и, хорошенько дернув за ворот форменного жилета, целует.
Так здорово. И так хочется дать себе пинка за недогадливость.
И запах… 
Кисаме обхватывает Учиху поперек талии, прижимает к себе, и теплая твердость большого живота упирается ему прямо в пах. Хочется, как и в прошлый раз, потереться, ощутить чувствительной головкой рельеф пупка, кончить…
– Идем, – Учиха тянет его за руку прочь от набережной, и Кисаме, будто загипнотизированный, без вопросов следует за ним.
Сначала ему кажется, что они держат путь в джонинское общежитие, но карты местности в голове не состыкуются. Это квартира Учихи. 
Кисаме застывает на пороге, его охватывает странная, почти незнакомая прежде нерешительность.
– Проходи.
Кисаме послушно разувается, ступает по чистому полу. Учиха включает свет, но не лампочку под потолком, а несколько небольших светильников, становится уютно. И даже интимно.
В квартире минимум личных вещей: только оружие на подставках, да аккуратной стопкой лежат книги и свитки. К последним Кисаме приглядывается из любопытства – здесь целая библиотека литературы про омег, беременность и воспитание детей.
Учиха, увидев направление его взгляда, чуть напрягается, но Кисаме только ухмыляется, подходит ближе.
И все становится неуловимо иным.
Запах – гуще, свет – мягче, желание – острее.
Чужая кожа под пальцами гладкая, теплая, Учихи явно стало больше с их предыдущего раза: вместо сухих, твердых мышц и жил – упругая плоть, которую так здорово стиснуть пальцами. 
Кисаме сглатывает слюну, этот новый, полный сока Учиха вызывает странные желания не то укусить его, чтобы брызнуло из-под тонкой светлой кожи, будто из спелой ягоды, не то заглотить целиком, почувствовать, как нежная округлость его тела скользит по языку и пищеводу, в уютный зев желудка.
Кисаме едва сдерживается, чтобы не пустить в ход зубы.
Учиха все еще Учиха, даже сейчас.
Тем более сейчас.
С их последней встречи в нем явно стало больше не только килограмм – ощущение чужой чакры обжигающими искрами пульсирует на периферии сознания. Кисаме слышал об этом феномене, и даже знал куноичи, которые, чтобы выжить в войну, шли на подобные ухищрения. 
С таким запасом чакры Учиха теперь настолько грозный противник, что Кисаме бы предпочел выйти против одного из хвостатых, нежели схлестнуться с ним.
– Много думаешь.
Кисаме хочет рассмеяться, но не может: Учиха снимает футболку.
Оказывается, теперь на его форменных штанах широкий эластичный пояс – он обхватывает живот снизу. Забавно.
А грудь и вправду плоская, но рельеф мышц слегка сглаженный, а соски… даже в таком тусклом свете видно, что из бледно-розовых они стали темными, крупными, будто припухшими. Такими болезненно чувствительными даже на вид.
– Постель, – только и может, что выдохнуть Кисаме.
Они оказываются в спальне, кровать жесткая, подушки нет, а одеяло тонкое – сразу видно, что здесь спит шиноби. Но сейчас все эти мелочи проскальзывают мимо, не цепляя, потому что Учиха прижимается вплотную, скользит теплыми пальцами по затылку. 
Руки сами тянутся к болезненно натянутой коже, к безобразно и одновременно прекрасно вывернутому пупку, к соскам.
От прикосновения к последним Учиха дергается, шипит.
– Аккуратно, – предупреждает он, недобро посверкивая алым.
И Кисаме аккуратен – грубыми пальцами касается едва-едва, борется с острым желанием стиснуть, сжать как следует, чтобы ощутить всю атласную мягкость, болезненный жар и пульсацию.
Но вместо этого он валит Учиху на кровать, нависает сверху, целует сначала в приоткрытые, влажные губы, потом в шею с острым выступом кадыка, прихватывает губами алые ареолы. Учиха выдыхает шумно, будто загнанная лошадь, его почти трясет, а пальцы, зарывшиеся Кисаме в волосы, отчего-то – ледяные.
Сладковатый запах становится острее. Кисаме надавливает на темное полукружье языком, обводит его, чуть дует.
Сосок твердеет.
Запах нестерпим, и Кисаме забывает о предостережении – втягивает плоть в рот и посасывает. На языке оседает густая сладковатая влага. 
Учиха тянет его за волосы так, словно хочет снять скальп, обычно невозмутимое лицо пылает, а голос – почти шепот – со странной хрипотцой.
– Сделай так еще.
Кисаме ухмыляется и вновь возвращается к груди, теперь уже увереннее, сжимает ее осторожно – под нежной кожей и тонкой прослойкой чего-то мягкого чувствуются литые мышцы. Это заводит.
Учиха ерзает, стягивает с себя штаны – поперек живота ярко-розовый след от резинки, он рельефный, если скользнуть вдоль него языком, чуть солоноватый. Зато белье на нем совсем обычное, эластичные боксеры, под которыми колом стоит вставший член.
Наверное, это чертовски неудобно – дрочить себе, с таким-то животом. 
Кисаме обхватывает чужой член, перекатывает в ладони яички. Учихе беременность явно на пользу – вон какой отзывчивый, весь порозовел, покрылся сладким потом.
И пахнет…
Кисаме разводит ему ноги, утыкается в пах: сладко, аж глотка сжимается, а во рту вязкая, жадная слюна.
Учиха уже мокрый – изнанка бедер блестит от смазки, отверстие чуть приоткрыто, горячее, пульсирует. Как же жаль, что нельзя взять и засадить…
– Вылижи меня, как в прошлый раз.
Кисаме ухмыляется: понравилось, значит.
Он скатывает тонкое одеяло и подкладывает Учихе под поясницу, теперь его бедра приподняты, ноги разведены так, что связки в паху проступили тугими канатами. Запах усиливается, смазки все больше. Ее так здорово собрать языком, сначала слизнуть по капле – прохладную, с кожи, а затем подняться выше, к эпицентру, туда, где все дрожит от нетерпения, забраться языком в обжигающую, узкую глубину, ощутить клейкую вязкость и пряную сладость…
Собственный член вот-вот разорвет от желания, яйца, будто каменные – поджались, нужна разрядка, хотя бы прикосновение… Напряжение так сильно, что Кисаме ведет.
И Учиха это чувствует, садится на постели, влажно целует, собирая собственный сок, а потом встает на четвереньки, выставляя крепкие, круглые ягодицы.
– Давай, только не полностью. И осторожно.
Кисаме замирает, удивленный.
Учиха так ему доверяет? Или так хочет его?..
По бедрам продолжает течь, отверстие влажно блестит, Учиху бьет дрожь.
Вот это да… Кто бы мог подумать, что фарфоровая маска скрывает столько огня?
Кисаме восхищен.
Он берет Учиху за жилистое бедро, давит на поясницу, вынуждая прогнуться сильнее, обводит пальцами края отверстия. Оно сжимается конвульсивно. Кисаме вспоминает слова одной омеги: «чувство пустоты, оно терзает».
Неужели терзает и Учиху?
Два пальца в жаркой глубине и низкий стон. Видимо, терзает.
Не входить полностью оказывается легче, чем думалось: у основания члена уже прилично набух узел, а Учиха все же не в течке, поэтому узкий, и можно войти аккурат до узла.
Осторожно. Сначала головка: потереться, проехаться по обильной смазке вверх-вниз, войти чуть-чуть, так, чтобы дать привыкнуть. А потом плавно, нежно качнуть бедрами и задохнуться от восторга, лечь грудью на вспотевшую спину, проехаться сосками по жестким линиям шрамов.
Учиха – шиноби: спина и ноги сплошь в рубцах, плечи и руки бугрятся мышцами, а ягодицы словно выточены из камня.
Капитан АНБУ.
Лучшая омега, что Кисаме знал.
Ни одна декоративная птичка в золоте и шелках не сравнится с этой изящной, смертоносной простотой, с совершенством сбалансированного клинка: только голая сталь и теплая кровь.
Кисаме опускает руку ниже, скользит пальцами по тугому, будто хорошо натянутый кожаный барабан, животу, по лобку в жесткой поросли.
У Учихи стоит так, что наверняка почти больно.
Кисаме ведет раскрытой ладонью по груди, в центре ладони скапливается влага, сочащаяся из сосков, запах становится одуряющим. Он размазывает ее по коже, чуть надавливая, Учиху трясет, выгибает. Кисаме успевает обхватить его головку пальцами, поймать в ладонь горячие брызги.
– Оближи, – хрипло говорит он на ухо Учихе.
Тот открывает рот, его язык влажный, гладкий, скользит, а губы властно ловят пальцы в плен, посасывают. Имитация фрикций.
Кисаме с непристойным, влажным звуком входит в последний раз и застывает.
Узел пульсирует, растет, становится твердым, член подрагивает, изливаясь.
Учиха такой узкий, что оргазм все длится и длится…
Они падают на кровать. 
Учиха лежит с раздвинутыми ногами, и можно провести рукой меж его ягодиц, там мокро, пахнет смазкой и свежей спермой.
Чертовски хорошо.
Учиха вдруг ерзает, приподнимается на локтях, его лицо сосредоточено. А затем…
– Блять, оно… двигается? – только и может, что выдохнуть Кисаме.
Учиха кивает, внутри его живота отчетливо шевелится плод, толкается, и кожа от этих движений натягивается, меняет форму на секунду.
Кисаме кладет ладонь сверху, в ладонь тычется вывернутый пупок, а потом…
– Твою же мать, и вправду шевелится.
Учиха улыбается чуть снисходительно, а потом морщится, успокаивающе гладит себя по животу.
– Мы разбудили его.
«Его». Значит, Учиха ждет мальчика.
– Я хочу мыться, – подумав. – И есть.
Они по очереди моются в душе, едят какую-то ужасную овощную бурду – Учиха совсем не умеет готовить, и Кисаме мысленно сочувствует его отпрыску – врагу не пожелаешь жрать такое каждый день. Хотя, с голодухи, конечно, съедобно.
– Кажется, ты и вправду моя омега, – говорит Кисаме, делая глоток чая.
Учиха деловито расправляется с половиной шоколадки в хрустящей обертке и только потом, прожевав, поднимает на него глаза.
– Не думаю, что это меняет что-то для нас.
Нас.
О, это меняет все.
– Ты ведь и сам это чувствуешь.
Учиха словно прислушивается к себе секунду.
– Я много что чувствую, – наконец, говорит он. – Например, сейчас – изжогу и желание отлить.
Кисаме хмыкает: вот же ублюдок.
– А если серьезно, то я не думаю, что у нас как у омеги и альфы есть перспективы. Я – капитан АНБУ Конохи, имеющий допуск высшего ранга, да и ребенок не от тебя… Оно и к лучшему, конечно.
Кисаме закусывает язык, чтобы не спросить: «а от кого?», но Учиха, один черт, читает его, как открытую книгу.
– Рядовой шиноби, – пожимает он плечами в застиранной домашней футболке. – Он даже не в курсе, и я рад этому, меньше претендентов.
– Претендентов на что? 
– На право опеки над ребенком в случае моей смерти, – спокойно отвечает Учиха. – Я составил завещание, назначил опекунов, но биологический отец мог бы оспорить его. Я не могу допустить этого, шаринган – слишком большая ответственность.
Кисаме вскидывает брови – ну дает: еще не разродился, а уже думает о своей смерти и посмертной ответственности. Хотя… определенно, здравый подход.
Наверняка именно эта черта и позволила омеге подняться так высоко, но что главное – удержаться на вершине так долго.
– А со мной ты трахаешься зачем? У такого парня, как ты, и здесь все должно быть схвачено, что за хитрый план?
Учиха смахивает с губ шоколадные крошки, смотрит в упор. Кажется, он зол. Или нет… черт разберет это его лицо.
– Я в туалет.
Кисаме понимает, что разговор окончен.
Ну и ну, омега строит его, будто мальчишку, вот времена пошли… Кисаме встает из-за стола, выходит в гостиную, потягивается, разминаясь. Зеркало отражает его: синий, сильный, в шрамах – внешне все тот же, но внутри... Что за херня с ним происходит? Неужели так просто потерять голову и себя из-за какой-то омеги?
Хотя это ложь: не «какой-то», из-за Учихи Итачи. 
Такой кому угодно башку снесет – если не сучьим своим характером, то острым клинком, это уж точно.
Учиха входит в комнату, останавливается рядом с Кисаме, прослеживает направление его взгляда. Теперь зеркало отражает двоих, они выглядят почти комично: беременный омега в линялой футболке и трусах, полуголый альфа.
Но что-то в этой картине тревожит, бередит, будто повязка, на сухую содранная с подживающей раны.
Интересно, что бы он чувствовал, носи Учиха под сердцем его ребенка? Трахайся он с ним каждый день? Живи под одной крышей?
Просыпаться каждое утро рядом, засыпать каждый вечер в одной постели. Ждать с миссии. Научить готовить, а не делать эти помои… Слишком радужно, чтобы быть правдой. Слишком приторно – сахар вязнет на зубах, забивает глотку.
Они слишком шиноби для этого дерьма.
Кисаме смотрит в окно: светает.
– Мне пора.
Учиха молча закрывает за ним двери.

***
Все происходит так, как и предсказывал Учиха: близняшки сдают экзамены, мальчишка отправляется на больничную койку. Слабак. 
Девчонки скалятся радостно – маленькие пираньи с белыми, как снег, волосами, в забрызганной кровью одежде. Достойная смена растет. Особенно хороша та, что с отцветающим фингалом – сущий дьявол: хитрая, ловкая, злая. Такая бы смогла сдать даже экзамены времен Ягуры, Кисаме судит по себе, они похожи.
Учиха не присутствует на заключительном дне экзамена, не приходит и ночью. И утром.
Вместо него – длинноволосый Хьюга с белыми, как предрассветный туман, глазами и острым запахом молодого альфы, что пробивается даже сквозь аромат стирального порошка и благовоний. Хошигаке ступает позади него, вид гладких темных волос будит в нем странное чувство узнавания.
– Мы сражались?
Хьюга не останавливается, только чуть каменеет разлет широких плеч.
– Да, – отвечает он безо всякого выражения. – На одной стороне.
Точно! Кисаме вспоминает ту самую миссию в стране Рисовых Полей, вспоминает команду Учихи. 
Молодняк отстал от них на дюжину шагов: мальчишка прихрамывает, тормозит, так что можно спросить, не боясь чужих ушей.
– Как ты работаешь с ним?
Хьюга останавливается, будто наткнувшись на невидимую стену, разворачивается с той плавностью, что доступна лишь мастерам тайдзюцу. 
Хьюга понимает, о чем говорит Кисаме, это ясно с первого взгляда. Его глаза больше не затянуты бельмами равнодушия, теперь они жгут не хуже тлеющих углей шарингана. 
– Молча.
Точнее, «стиснув зубы», поправляет про себя Кисаме. Неплохо Учиха выдрессировал своих птенчиков, ничего не скажешь.
Уже у самых ворот, когда Хошигаке сдает четыре свитка на утилизацию, Хьюга вдруг размыкает губы и говорит:
– Он лучше, чем кто бы то ни было.
И Кисаме понимает: мальчишка влюблен без оглядки. 
– Ты прав, лучше, – говорит Кисаме и выходит за ворота в сопровождении галдящих теперь уже чунинов и одного безнадежного генина.
Сандалии привычно окунаются в дорожную пыль, а впереди вьется, петляет тусклая лента дороги. Когда стены Конохи скрываются из вида, Кисаме высвобождает Самехаду из свитка, та уже привыкла к подобным заточениям, поэтому даже не злится, лишь лениво и как-то печально перебирает лезвиями чешуи.
– Ого, а она кусается? – спрашивает одна из близняшек.
– А ты попробуй. Давай, поднеси руку поближе.
Та, что с фингалом, хлопает сестру по ладони, судя по звуку – ощутимо.
– Дура, что ли? Эта херня отожрет по локоть, это же великий меч Самехада! Раньше принадлежал Фугуки Суиказану, теперь этому… 
– Эй! Побольше уважения! – прикрикивает на молодняк Кисаме, хотя на самом деле приятно удивлен тому, что мелюзга знает о старике Суиказане.
Фингалистая фыркает, прибавляет шагу, сестра обиженно плетется за ней. Мальчишка хромает позади.
Кисаме думает, что Учиха все сделал правильно: настоящий шиноби без страха и упрека, даром, что омега.
В голове звучат слова Хьюги, дорога делает поворот, Кисаме останавливается, оглядывает в сторону Конохи. В груди болит, будто изнутри протянулась и загудела от напряжения тугая нить из мышц, мяса и пульсирующих вен. Протянулась к высоким стенам чужого селения, к огромной скале с исполинскими лицами. К Учихе, от которого сладко и нежно пахнет свободной омегой.
Кисаме делает шаг – нить вибрирует.
Еще шаг – надрыв, тонкие волокна рвутся, лопаются с влажным звуком.
Капли крови падают в песок.
Больно.
Кисаме окликают в два звонких голоса, он встряхивает головой и идет вперед, больше не оборачиваясь, не останавливаясь, чтобы не видеть, как на пыльной дороге остается кровавый лоскут-пуповина.